И все же чрезмерное упрощение хода экономического развития, уже отмеченное нами у Меринга, должно было, разумеется, оказать самое отрицательное влияние на всю его концепцию истории литературы. Это упрощение решительно повлияло на его оценку периодов и течений буржуазной литературы. Со времени Маркса и Энгельса не было, вероятно, ни одного немецкого марксиста, который бы так зорко подметил идеологический упадок немецкой буржуазии и подверг его такой неумолимой критике, как Меринг; ведь сознание этого упадка было, как мы знаем, одним из решающих мотивов, заставивших его примкнуть к рабочему движению. Однако изображение этого процесса упадка остается у него не только схематичным и слишком прямолинейным, но и самый анализ не выходит большей частью из чисто идеологических рамок. Меринг разбирает, например, в "Легенде о Лессииге" эстетические проблемы в связи с классовой борьбой немецкой буржуазии и резко противопоставляет при этом эпоху Густава Фрейтага Лессингу и его времени. Но вот как Меринг характеризует этот переход: "Из сказанного видно также, как Фрейтаг перекочевывает из идеалистического века немецкой буржуазии в маммонистический". Эта периодизация страдает не только тем недостатком, что исходит из идеологического фактора, ибо она идеализирует, с одной стороны, раннюю стадию развития немецкой буржуазии, а с другой — не замечает противоречивого стремления вперед, противоречивого прогресса, характеризующего "маммонистский" период. В этой своей основной схеме развития немецкой буржуазии Меринг настолько связан своими юношескими воззрениями, что он не способен понять и оценить те чрезвычайно ясные указания, которые дали Маркс и Энгельс для правильного понимания идеологии немецкой буржуазии.
В послесловии ко второму изданию "Капитала" Маркс анализирует те моменты экономического развития и классовой борьбы, которые — в разных странах, разными способами-уничтожили возможность беспристрастного экономического исследования и поставили на его место апологетику. Что именно здесь ключ к разгадке противоречий в развитии немецкой буржуазной культуры, не подлежит ни малейшему сомнению. Но так как Меринг исходил из своего юношеского — навеянного Лассалем — представления о "маммонистской" фазе развития немецкой буржуазии, то он и не мог дать здесь действительно конкретного анализа. Более того, идеализирование классического периода литературы в Германии, и особенно идеализирование Шиллера (тоже общее у Меринга с Лассалем), вовлекает его в такие же неразрешимые противоречия, какие мы отметили выше, говоря о его отношении к Канту. Интересно, что Меринг не включил в свое издание посмертных рукописей Маркса и Энгельса чрезвычайно важную статью молодого Энгельса о Гёте. В своих "Эстетических экскурсах" он, правда, опубликовал некоторые места из нее, но лишь для того, чтобы полемизировать против них, особенно против взгляда Маркса и Энгельса на идеологию Шиллера как на "бегство", "которое в конце концов свелось к замене пошлого убожества высокопарным".
Не только в своем комментарии к этому месту, но и по другим поводам Меринг выступил очень резко против этого взгляда Энгельса. В статье "Шиллер и великие социалисты" Меринг говорит, что в борьбе Маркса и Энгельса против Грюна и К° (статья Энгельса представляет собой критический разбор биографии Гёте, написанной "истинным социалистом" Грюном) они "недооценили самого Шиллера…" Наоборот, Лассаль "относится к нему с меньшей предвзятостью… он проводит грань между Шиллером и его буржуазными комментаторами [60].
Но эстетика Шиллера носит характер бегства от действительности. И поэтому Меринг-революционер вынужден — в неразрешимом противоречии со своим общим взглядом на Шиллера, со своей лассальянской защитой Шиллера против критики Маркса и Энгельса — капитулировать местами перед взглядом Маркса. Мерили пишет в конце своей биографии Шиллера: "Нельзя смешивать эстетически-философский идеализм Шиллера с исторически-философским идеализмом Фихте и Гегеля. Шиллер бежал из ограниченной затхлой жизни в царство искусства, тогда как Фихте смелым порывом мысли хотел освободить эту жизнь от всего ограниченного и затхлого. Фихте открыто проповедывал атеизм, право на революцию, равенство всех людей, — то равенство, которое Шиллер допускал только в царстве эстетической видимости. И точно так же Гегель не бежал от современности, но, наоборот, старался понять ее в ее основных идеях и завоевал своей исторической диалектикой многочисленные области мысли. Шиллер смеялся над Фихте как над "исправителем мира", но тем более основательной и меткой была критика, которой великий идеалист Гегель подвергнул идеализм Шиллера"[61]. В другой статье о Канте и Марксе Меринг заходил даже слишком далеко, усматривая в шиллеровском развитии философии Канта, в противоположность фихтевскому, предвестие шопенгауэровского филистерства, что столь же преувеличено в другую сторону, как и прежнее идеализирование Шиллера.