Представление Меринга о "маммонистском" периоде немецкой буржуазии мешает ему также правильно понять противоречивое развитие немецкой литературы после революции 1848 года. А между тем Фридрих Энгельс в предисловии к третьему изданию своей "Крестьянской войны" (изданной впоследствии Мерингом) весьма ясно показал, где следует искать разрешение противоречий этого периода. Энгельс говорит там о "бонапартистской монархии", в которую развилась прусская королевская власть. Отсылая читателя к своему "Жилищному вопросу", он продолжает: "Но там я не отметил одного факта, который здесь имеет весьма существенное значение, а именно, что этот переход был величайшим шагом вперед, сделанным Пруссией после 1848 г., - настолько отстала Пруссия от современного развития. Она все еще оставалась полуфеодальным государством, а бонапартизм-уж во всяком случае современная государственная форма, которая предполагает устранение феодализма"[62]. Этот переход не был правильно понят немецким рабочим движением того времени, и Швейцер, так же как Либкнехт с Бебелем, впали в ошибки, правда противоположные, при оценке этого развития. Меринг как историк немецкого рабочего движения не был в. состоянии правильно понять этот процесс и дать марксистскую критику ошибок, сделанных лассальянцами и эйзенахцами. Совершенно так же не сумел он правильно изобразить этот поворот и в литературе. В своих "Литературно-исторических разведках" (1900 г.) он подробно разбирает историю литературы Адольфа Бартельса, нынешнего классика немецкого фашизма. и особенно останавливается на оценке Бартельсом Геббеля как крупнейшего поэта в период после 1848 года. Бартельс характеризует этот период, период Геббеля и Отто Людвига, как "серебряный век" немецкой литературы. Он возражает против взгляда, что это был период реакции, указывает на большой хозяйственный подъем, с которым связан литературный расцвет этого времени, изображает этот период как период возвращения к искусству. Меринг правильно чувствует, что тут перед нами "странная смесь истины и ошибок"[63]. Но вместе с тем Меринг сам впадает в те же противоречия, что и Бартельс, которого он так метко критикует в отдельных пунктах.
Меринг дает, во-первых, всей этой эпохе ничего не говорящее общее название "послереволюционного периода", а во-вторых, он не в состоянии, несмотря на весьма меткие отдельные замечания, подойти с настоящим марксистским пониманием к сложной личности таких поэтов, как Геббель. Меринг не идет дальше механического сопоставления "хороших" и "дурных" сторон Геббеля, его большого поэтического дарования и политической реакционности. Но даже этот реакционный характер Геббеля Меринг умеет правильно установить только там, где он проявляется с откровенной тенденциозностью ("Агнес Бернауэр"). Вообще же Меринг приходит к крайне расплывчатой и почти апологетической формулировке: "Решающим пунктом при этом является то, что Геббель так же плохо понимал революцию, как и контрреволюцию"[64]. Таким образом, если позволить себе эту шутливую формулировку, поэтическое величие Геббеля заложено в том, что он стоял ниже классовой борьбы своего времени, как Мольер стоял выше этой борьбы.
Тут сказывается та же ограниченность Меринга как историка культуры, с которой мы уже столкнулись, когда говорили об его отношении к Ницше. Эта ограниченность заключается в том, что Меринг способен понять классовый интерес, а значит, и классовую идеологию только в их прямом выражении. Сложный ход неравномерного развития остается от него скрытым. Поэтому Меринг не понимает, что прочное влияние Геббеля на немецкую буржуазию, продолжающее и сейчас еще возрастать, основано на том, что Геббель был первым немецким поэтом, совершившим в большом стиле переход от гегелевской буржуазно-революционной конструкции истории (ее последним поэтическим отзвуком был "Зикинген" Лассаля) к мифически-иррациональной историософии как основе трагедии. И поэтому Геббель, несмотря на его политическую наивность в отдельных вопросах, метко вскрываемую Лерингом, поэтически оформил, далеко опередив свое время, главное направление идеологического развития немецкой буржуазии.