Для Меринга чрезвычайно характерно, что он принимает к сведению экономические выводы Маркса и Энгельса и местами даже сам их использует, — например, когда он говорит, что в остэльбской Пруссии "феодальный землевладелец превращается в товаропроизводящего помещика"[69]. Но это остается у Меринга случайным правильным констатированием исторического факта и не проникает в его методологию, нисколько не изменяет схемы его очерка идеологических течений.
И даже там, где Меринг правильно наблюдает идеологические последствия того факта, что землевладение уже капитализируется, но еще остается феодально-патриархальным, он оставляет это наблюдение неиспользованным. При этом весьма наивно сохраняется даже его обычная схема — прославление более отсталой, более "идеалистической" фазы и противопоставление фазе более развитой и более капиталистической. Поэтому Меринг может в своей "Легенде о Лессинге" говорить в романтически-восторженном тоне о симпатии Лессинга к восточно-померанским юнкерам. "Дворянство Восточной Померании, — пишет Меринг, — в противоположность дворянству Передней Померании, не было наиболее плохой разновидностью человеческого рода, — оно жило бедно и скромно, больше походило на крестьян, чем на помещиков, более патриархально обращалось с крепостными и не так эксплоатировало их; оно обладало не столько пороками, сколько добродетелями господствующего класса; поэтому вполне понятно, что Лессинг, скучавший среди берлинских мещан и оскорбляемый лейпцигскими денежными мешками, находил большое удовольствие в обществе Клейста или Тауэнцина из Кашубы, у которых не было ничего, кроме чести, шпаги и жизни, которые ставили на карту свою жизнь, которые скорее готовы были сломать свою шпагу, чем запятнать свою честь"[70].
И он даже прибавляет, переходя к современности: "Восточно-померанские юнкера из "Kreuz Zeitung" в смысле честного боевого мужества, рыцарского настроения стоят несравненно выше наемных капиталистических писак из "Фоссовой газеты". Даже там, где характер этого класса выступает наиболее резко, говоря о прусском генерале Йорке, участнике наполеоновских войн, Меринг почти совершенно не замечает исторической диалектики, не замечает, что помещики критикуют и ненавидят капитализм с отсталой точки зрения, что их союз с более передовыми классами или их представителями возможен лишь в виде исключения, лишь в неразвитых условиях, лишь при таком строе, который для передовой буржуазии является экономически и социально уже превзойденной ступенью. Если сравнить это некритическое сочувствие Меринга Клейсту или Тауэнцину с тем, как Бальзак описывает гораздо более близких его сердцу старых вандейских борцов де-Геника или д'Эгриньона, то сразу станет ясно, насколько диалектичнее этот великий реалист понял подобную ситуацию.
Изображение романтики не выходит у Меринга за пределы застывшей антитезы феодального и буржуазного. А там, где он пытается несколько конкретизировать проблемы, он не идет дальше описания внутренних антагонизмов, которые были вызваны борьбой против Наполеона с ее безнадежно запутанным клубком прогрессивных и реакционных тенденций. При этом Меринг забывает, что большая часть основных категорий романтики (романтическая ирония и т. д.) возникла еще до освободительных войн как идеологическое следствие общеевропейских сдвигов, вызванных термидорианским этапом французской революции. А во-вторых, — и это главное, — он совершенно забывает о романтике как общеевропейском духовном течении, не обращает никакого внимания на ее наиболее передовые формы, на английскую и французскую романтику.
Это приводит нас ко второму главному возражению, которое Энгельс сделал против меринговской "Легенды о Лессинге". Он требует, чтобы Меринг изобразил "местную историю Пруссии как часть общенемецкого убожества"[71]. И, развивая эту мысль, он дает очень ясное методологическое указание: "При изучении немецкой истории, которая ведь представляет собой одно сплошное убожество, я всегда находил, что лишь сравнение с соответствующими французскими эпохами дает в руки надлежащий масштаб, потому что там происходит как раз обратное тому, что у нас". И он набрасывает далее сжатый обзор этих необходимых для исторического понимания контрастов между немецкой историей и французской, метод, который всегда применялся Марксом с огромной энергией в его передовых статьях в "Новой рейнской газете". Эти критические соображения Энгельса прошли мимо Меринга совершенно бесследно. Несмотря на его универсальное знание всей европейской литературы, Меринг всегда рассматривает историю немецкой литературы с узкой, чисто немецкой, провинциальной точки зрения. И оттого, что он оставил без внимания критику Энгельса, его изображение немецкого убожества часто страдает схематичностью; оно вырождается в простую "социологию" быта в маленьких немецких государствах и городах, отнюдь не охватывая во всей широте тех проблем, которые, начиная с XVI века, составляли особенность капиталистического развития в Германии и которые неоднократно излагались с таким блеском Марксом и Энгельсом.