Сейчас мне уже не вспомнить, как и почему я очутился в Доме работников просвещения в Леонтьевском переулке. Скорей всего услышал, что там дают бесплатные обеды безработным учителям, ну и пошел туда, а вот обедал ли, нет ли, этого не помню. Но оказалось, там-то и ждало меня опасение.
Это я вижу как сейчас: стою в растерянности в вестибюле бывшего особняка меховщика Михайлова, где разместились просвещенцы, стою в пальто с чужого плеча, в стоптанных сапогах, а на меня с лестницы смотрит хорошо одетый, сытый, с портфелем человек приблизительно моих лет и улыбается добродушно, чуть иронически. Я тоже ответил ему улыбкой, да еще и спросил:
— Что вы так смотрите на меня?
А он в свою очередь меня спрашивает спокойненько этак:
— Учитель?
— Да,— отвечаю ему я.
— Из какой губернии?
— Из Брянской.
— А зачем в Москву?
Я человек до удивительного иногда откровенный, доверчивый, наивный. Даже и теперь, дожив до седых волос. И как это ни покажется странным, доверчивость моя не раз выручала меня из беды. Так было и на сей раз. Тут же как на духу я выложил этому красавцу все о себе.
— Есть,— говорю,— где-то Союз крестьянских писателей, да не знаю, как его найти. Может, помог бы мне если и не устроиться в Москве, то хоть выехать отсюда.
А он все смотрит и все улыбается.
— Что ж,— говорит мне,— вам повезло. Я помогу вам найти этот Союз. Приходите на Малую Дмитровку в клуб Кухмистерова завтра в восемь вечера. Это на первом этаже, вход прямо с улицы. Мы собираемся там раз в неделю.
— А вы сами-то кто?
— А я секретарь этого Союза. До свидания!
И спокойненько направился вверх, исчез на втором этаже.
Вот ведь бывает как: не зайди я к просвещенцам именно в этот день и в этот час, не задержись в вестибюле, не обрати он, этот человек, фамилию которого я и спросить забыл, внимания на меня, неизвестно, куда бы повернул дальше мой путь. Хотя, думаю иногда, если б не эта встреча, то, возможно, вышла бы какая-нибудь другая...
Когда я пришел в клуб Кухмистерова, а пришел я туда раньше восьми, там какой-то человек, очень худой и бледный, читал лекцию о первом русском актере Волкове, а человек двадцать сидели и слушали. Помещение не отапливалось, все были в пальто и шапках, лектор тоже. Тогда вообще с топливом было плохо.
Я тоже сел и начал слушать, а между делом глазеть по сторонам. Лекция кончилась, люди стали выходить, вместо них входили новые. Один слепой пришел в темных очках, его вела пожилая женщина, видимо жена. «Наверное, это уже писатели»,— подумал я. Появился и секретарь Союза все с тем же портфелем. А с ним небольшого роста толстячок — тоже одетый хорошо, тоже с портфелем. Мой знакомый заметил меня и поманил к себе.
— Вот, Григорий Дмитриевич,— представил толстячку,— тот самый парень, о котором я вам говорил. Фамилию его еще не знаю.
Я назвал себя.
— А это наш председатель. Григорий Дмитриевич Деев-Хомяковский.
«Так вот они какие бывают, председатели»,— думаю я про себя. А тот сверлит меня своими маленькими глазками.
— Давно пишешь?
— С детства,— отвечаю ему.
— Стихи, конечно.
— Нет. Пьесы, рассказы.
— Интересно. Обычно начинают со стихов.
— Я пробовал, но начал с пьес. Стихи уже потом. А в последнее время роман начал один, да бросил.
И снова пытливый, испытующий взгляд.
— Так. Ну что ж, поговорим. Ты приходи завтра ко мне на квартиру утром, к десяти. Я живу на Александровской, дом... Да нет, я лучше напишу тебе адрес, а то ты забудешь.
Быстренько он открыл свой портфель, достал карандаш и блокнот, чирк-чирк — и готово; записал адрес и отдал мне.
— Не потеряй смотри. Завтра мы с тобой основательно потолкуем, а сейчас мне некогда, пора начинать.
Деев-Хомяковский взошел на сцену и открыл вечер. В зале было уже с полсотни человек. Читал свой рассказ Ярцев, пожилой дядя с черной бородой. Рассказ, был о том, как в церкви шла литургия, пел хор, хору подпевал старик, любитель церковного пения, а старушка одна ужасно фальшивила, и так это бесило старика, что он в конце концов не выдержал и дал ей тумака в бок тут же, в церкви. Читал автор медленно, тихим голосом.
Пошло обсуждение, и первым взял слово высокий блондин по фамилии Богатырев. Раскритиковал рассказ в пух и прах за форму и за содержание, да с таким апломбом, что мне даже жутко стало. За ним выступил человек в темных очках. Это был Василий Рязанцев, автор ряда книг о слепых, впоследствии один из моих друзей. Он с большим жаром начал доказывать, что рассказ неплохой, а идея и вовсе хороша, ссылался на Чехова.