— А теперь целых две! Хочешь сравнить нас с Юлой?
— Может быть, хочу.
— В каком плане?
Я улыбнулся и промолчал, а она продолжала:
— Ты так и не ответил на мой вопрос: где пахнет печкой и Сен-Лораном?
Ко мне вернулась трезвая осторожность.
— Стараюсь вспомнить и не могу, как во сне. Может, у тебя и дети есть?
— Есть. У меня есть все.
— И друг? Это Юлий Громов, да?
— Алеша, ты любопытен, как женщина.
— Нет, скажи!
— Ты лучше скажи: у вас с Юлой серьезно?
— Не знаю.
— Ты ведь пришел про нее узнать, правда?
— Что узнать?
— Ну, не притворяйся. Платон наверняка тебе доложил, что я была близка с семьей Старцевых.
Я отвел взгляд от карих глаз, не подтверждая и не отрицая: пусть выговорится.
— Что я с Марией дружила, да?
— Он про Марию сказал, что она таинственно исчезла.
— Это так. Тебе-то что за дело?
— Есть дело. После ее исчезновения ты, наверное, старалась заменить девочкам мать?
— Тебя тянет на банальности! — отрезала Лада с непонятным мне раздражением… или понятным: опять допустил намек на возраст?.. — Может, и старалась бы, но Федор такой собственник… Получил по заслугам.
— Ты имеешь в виду уход Юлии из дома?
— Между нами говоря, девчонку следовало бы выпороть за скрытность, но, с другой стороны, она сумела доказать своей право на свободу. То, на что у меня годы ушли, она получила за считанные месяцы.
— Литературный успех?
— Да, и куда более оглушительный.
Горечь, прозвучавшая в этих словах, подсказывала мотив: где-то в печати уже мелькал такой неологизм — сальеризм. Разъедающая душу зависть к чужому успеху — так ядовитое лекарство разъест пробку пузырька и вырвется смертоносный миазм. Тихомирова словно спохватилась:
— Успех заслуженный, отдаю должное. Нас сдерживали всяческие табу — цензура и самоцензура, — а они абсолютно свободны, пора это понять. Они — другие. Что уж там Федор пыхтит, зелен виноград, видно.
— Абсолютно свободны? — переспросил я. — Лада, так не бывает. И какой ценой успех — богохульством?
— Алексей, не говори красиво. У Юлии Глан есть стиль.
На пороге бесшумно (я вздрогнул) возник юноша. Ведь как подкрался! Невысокий, тоненький, в белой водолазке и белых штанах… как зажженная свеча — бледное лицо под шапкой огненных кудрей.
— Мам, — сказал Рыжик басом, — подай копеечку.
— Во-первых, вчера подавала. Куда дел?
— Ну, мам!
— Во-вторых, что за невоспитанность?
— Ах, добрый вечер! — раскланялся юноша, едва взглянув на меня.
— Алексей Юрьевич, это мое единственное сокровище — Денис. — Тихомирова достала из пижамного кармашка ключ, перегнулась через поручень кресла и открыла ящичек изящной тумбочки; кокетство женщины с появлением сына сменилось сдержанным достоинством. — Сколько?
— Ну хоть тысчоночку.
Принял купюру и исчез так же внезапно, как появился. Мы выпили, добив бутылку, Лада закурила. Курила она непрерывно, как и Старцев, Покровский, как мой дед — манера, ставшая сущностным элементом образа жизни, средством приглушить творческий темперамент, нервность, страстность, напряг.
— Почему ты сказал тогда на юбилее, что Юле грозит смерть?
— Про смерть сказала ты.
— Разве?.. Впрочем, женщины всегда преувеличивают.
Я даже рассмеялся.
— Ты настоящая женщина. Но вот и Старцев тоже твердит про смерть. Странно.
— Когда ты его видел?
— Сегодня у него на даче. Там был и Тимур Страстов.
— Охотится за Манюней, — процедила Тихомирова, — прежде Юлы добивался. А отец слеп, понятно, одну упустил…
— Ну и как, Тимур добился?
Чувственные губы ее тронула слегка презрительная улыбка.
— Это уж ты у подружки своей спроси. И не ревнуй задним числом, человек должен получить свою долю удовольствия. Впрочем, — вдруг добавила она проницательно, — я не ощущаю в тебе страсти, ты не влюблен в нее.
— Вот как?
— Вот так: ты вознамерился изгнать беса. Князь Мышкин и Настасья Филипповна — любовь из сострадания, нелепая и книжная. И хотя он был монахом в миру, помнишь, чем дело кончилось?
— Ее зарезали, — вырвалось у меня; из коридора, словно в ответ, затрещал телефон.
Она вышла, я прислушался: «Где ты пропадал, Юлик?.. Нет, не едем… Я позвонила и отказалась от путевок… Просто расхотелось…» Я быстро подошел к ней. — «Это Громов? Он мне нужен, простите». — И взял у растерявшейся женщины трубку, донеслось: «Что за каприз, Ладушка? Я вещи собираю…»
— Здравствуйте, Юлий.
— Кто это?