Прежде всего ее поразило, что дом был не заперт. Вошла. На кухне никого, в комнате тоже. Машинально она позвала Мораву: «Марина Петровна!» Тишина. В глаза бросились бокалы с бордо на донышке и бутылка. «Я даже не рассердилась, настолько мне вдруг стало страшно». И почти сразу она поняла причину страха: кровь, засохшие потеки и пятна на ковре.
— Было очевидно, что произошло преступление, — проговорила Лада глухо, — на полу лежал нож, перепачканный кровью.
— Столовый нож, да? На металлической ручке виньетка в виде веточки.
Тихомирова раскрыла на коленях хозяйственную сумку и достала прозрачный пакет с ножом, как будто заржавленным от крови. С тяжелым, чуть ли не мистическим чувством смотрел я на орудие убийства.
— Этот?
— Этот.
— Надеюсь, на нем и «пальчики» есть, — произнесла Лада с удовлетворением. — Валялся посередине комнаты.
— Но я швырнул нож на тахту, когда в окошке показался черный демон!
— Да будет тебе!
— Нет, погоди. Сначала я выдернул нож из раны на спине, кровь хлынула…
Тихомирова перебила нетерпеливо:
— Я вообще не понимаю, какова твоя роль во всем этом?
— Юла привезла меня в твой дом.
— Я-то была уверена, что это только моя тайна.
— А Юлик?
— Ну да, эти гады сплелись, он вас выследил и расправился с нею. При тебе?
— Нас с Юлой ждала зажженная свеча и вино в бокалах, судя по всему, напичканное галлюциногеном. Мы внезапно заснули. Экспертиза покажет.
— О, тогда я знаю, чья это работа! Марина замечательная травница, ее бальзамы от стресса все мои знакомые принимали. Имя я держала в секрете…
— И все так засыпали? — удивился я.
— То другое. Она все намекала на средневековый рецепт «любовного напитка». Растворяется в вине и пьется по три капли в день. А вы-то небось ухнули!..
— Да-а… Юлий про это знал?
— Зачем посвящать мужчин?.. Ну ясно: Марина, как мы договаривались, поставила бутылку на комод, он не полез за вином в погреб и так далее.
— Зачем ты с нею связалась! Если б не это зелье и не мой обморок…
— Так или иначе он бы зарезал ее! Ты видел нож? У нас таких нет. И он заточен, как бритва. Это предумышленное убийство, продуманное, подготовленное… И во имя показухи перед дряхлой Европой мы отменили смертную казнь! — простонала мстительная мать.
— Ты добьешься пожизненного.
— Мне этого мало!
Месть или ревность беснуются в неистовой этой женщине?
— Дорогая, ты в шоке, — я с братским чувством погладил ее плечо в черной шершавой ткани. — Почему Громов так легко раскололся?
— Потому что оставил на месте преступления убийственную улику. Сначала я увидела кровь, потом нож, он блестел в лучах солнца из окошка… И в этой невыразимой тишине зазвенела металлическая мелодия. Взгляд мой наткнулся на сумочку на тахте, и я поняла, что звонит мобильник. Вдруг умолк.
— Вагнер два дня звонил — длинные гудки.
— Я взяла аппаратик в Москву и спрятала в чулан, ничего в нем не тронув. Еще в сумочке было писательское удостоверение, такое же, как у меня: Юлия Федоровна Старцева (Глан).
— Сумочку взяла ты, понятно. И фотографию?
— Какую фотографию?
— За рамой зеркала.
— По-моему, там не было… Чья?
— Не рассмотрел. Что дальше? — меня терзал азарт, так же как ее — месть.
— Мобильник вновь зазвонил, от неожиданности я уронила сумочку, нагнулась: возле ножки столика, почти на виду — авторучка. Синий паркер с белой монограммой: Божественному Юлию.
— Ты видела ручку у Громова?
— Это мой ему подарок к тридцатитрехлетию.
— Он не мог забыть ее в доме раньше?
— В четверг днем мы с ним заходили в «Библио-Глобус», где он дал автограф одному из своих полоумных поклонников. Расписался паркером. А еще в сумочке был ключ от входной двери.
На свет возник второй прозрачный пакетик с ручкой и третий — с огромным «французским» ключом: железная леди держала их на весу за кончики крупной недрогнувшей рукой.
— Вот почему я и говорю: никуда не денется, — в голосе чуть ли не торжество… внезапно лицо ее замкнулось. Я обернулся на шаги: по коридору шел некто щуплый, рыжий, элегантный. Подошел к нам и сказал с ледяным презрением:
— Этого следовало ожидать при такой матери, как ты.
«Мур, Мур, Мур!»
Столетняя смерть косила у себя во дворе — зрелище, достойное средневековых мэтров: старуха в черном подрезает косой нежную зелень жизни… Но ирония моя не снимала душевной жути, отнюдь, словно усиливала ее. По пути я чуть не наступил на лохматого кота, растянувшегося в траве. И показалось мне (ко всем прочим тяжелым впечатлениям), что он мертв: стеклянный взгляд, потускневшая шкурка, застывший оскал… Нет, зверек подрагивает редкой дрожью…