— Меня задела та детская история… Вы-то знаете, что истоки судьбы — в детстве.
— Какая история?
— Как ребята втроем искали мать: они носили с собой фотографию Марии и всем показывали.
После паузы он в задумчивости произнес:
— А мне — ни слова. Значит, то была игра. Тайная и трогательная, но игра…
— Федор Афанасьевич, вас на завтра следователь вызвал?
— Наутро.
— Вам придется говорить с ним о той давней «игре».
— Но Юлик был тогда очень молод, мы не знали его вовсе! — встревожился Старцев и схватился за телефон. — Манюня, это я. Как ты там?.. Все в порядке?.. У меня тоже все нормально, не волнуйся… Завтра позвоню… Сказал: завтра! Все! — отец оборотился ко мне угрюмым лицом. — Вы меня своими страхами заразили!
Я вдруг спросил словно невольно:
— Старшую вам не жаль?.. Простите!
Прозаик пресек жестом мои извинения, ответил размягченно:
— Если б вы знали, сколько ночей мне понадобилось, чтобы ожесточиться.
— Господи, зачем?
(Неправильный диагноз поставлен: не размягченно, а ожесточенно.)
— Она несла зло, разрушение и разврат. Все, довольно об этом.
— Федор Афанасьевич, я зайду сейчас к Мане, сразу, как приеду.
— Бабьи страхи, ваш маньяк в КПЗ сидит! — отрезал отец, но тут же маятник чувств качнулся в противоположную сторону. — Впрочем, спасибо за участие к моей семье. Не надо заходить, вы можете испугать…
Тут затрещал телефон, и Старцев плавно переключился на разговор с Платоном: все в порядке, чувствую себя хорошо… да, один, Маню отослал в Москву… позвоню завтра и т. п. Закончив, сказал рассеянно:
— Он еще ничего не знает, слава Богу.
— Покровскому нельзя доверить конфиденциальную информацию? — заинтересовался я.
— Мне надоели поучения неофита. — Старцев машинально закурил «Беломор». — А может быть, меня раздражает, что он при деле, так сказать, а я иду ко дну. Жизнь моя переменилась тринадцать лет назад.
Таинственное исчезновение
В 89-м они переехали на дачу в мае, как только Юла окончила первый класс. Старцев работал над романом (последним на грани двух эпох) и однажды под вечер, по обыкновению, отправился на прогулку. Заглянул на кухню предупредить жену: она, в длинном халате и кокетливом переднике, готовила ужин. Дочки и Денис на детской площадке возились в песке.
— Помню, я еще поддразнил их: «Эх вы, семафорчики, застряли в песочнице, как маленькие!» Они не обратили на меня внимания.
— А почему «семафорчики»?
— Почему? — Старцев призадумался. — Слово вызывает образ, вот сейчас вспомнил: на них были очень яркие комбинезончики — красный, зеленый и желтый.
— Денис каждое лето проводил у вас на даче?
— Единственный раз, Лада попросила.
Он пошел, как всегда, в поле мимо озер и Преображенских куполов к лесной опушке слушать майских соловьев на исходе. Нет, в лес прозаик не углублялся — сидел на обросшем мхом бревне, наслаждаясь трелью и щекотом, дыша пахучим духом берез и ландышей в папоротниках. Умирать буду — вспомню шелестящий купол, белые колонны, зеленый ковер в нежнейших узорах цветов…
Время пролетело незаметно, лишь потом он сообразил: прошло часа два. Примерно в восемь Старцев вернулся на дачу. Дети по-прежнему играли в своем уголке, но на галерее его не ждал накрытый стол; горел свет в полуподвальной кухне, но Марии там не было. Он отметил с нарастающим недоумением приготовления к несостоявшемуся ужину: очищенные картофелины в глиняной миске без воды, сырая утка на противне, нарезанный колечками лук, бледно-зеленые листья салата в раковине… Прошелся по дому — пустые безмолвные комнаты — все большее беспокойство овладевало душой — позвал из окна мансарды: «Мария!» — и внешний мир ответил безмолвием. Спустился в сад к детям: «Где мама?» — «Мы не знаем, — ответил Денис, по праву мальчика «главный» в их тройке. — Мы ее не видели, правда, Юла?» (Пятилетняя Маня вообще не шла в счет.)
Старцев обошел сад (двадцать пять соток) — дети следовали за ним на расстоянии — у калитки сказал: «Мама, должно быть, у соседки. Никуда без меня не уходите». — И вдруг уже на улице услышал вопль позади: «Мама!» — Маня кричала, катаясь по траве. («Она крайне восприимчива, ей передалась моя потаенная тревога».) Отец занялся ребенком (разбитыми в кровь коленками) и долго баюкал на руках; она уже не кричала так страшно, а, всхлипывая, повторяла одно слово: «Мама!» — «Сейчас она придет, я ее приведу…»