— Зачем?
— Причина глубинная — своеобразный садомазохизм. Испытать страдания (наслаждение страданьем), чтобы собственный опыт, этот живой ужас, отразился впоследствии в его мертвых «текстах», преображая их. А какая реклама, Боже! (Причина тщеславная.) Как взойдут его тиражи — как бездарная, безумная лебеда на навозе. Сам Вагнер в тюрьму примчится.
Я, по привычке уже, вслушивался в интонацию его — вроде благодушную, ни нотки зависти.
— Кто ж по доброй воле сядет в тюрьму?
— На минутку, помяните мое слово. Запутали сатрапы, будет негодовать на пресс-конференциях, запутали, запугали. А в нужный момент стопроцентное алиби, например, обнаружится.
— Рискованно. Алиби еще надо доказать.
— У этого шустрого «мистика», как ни странно, полно поклонниц. («Как ни странно — Громов», — сказал мне отец.) Деловую хватку, в смысле пиара на пустом месте, он блестяще и неоднократно проявлял. Невиновность его женщины докажут, если потребуется. И выйдет наш герой, белокурая бестия, осиянный славой. «Глория», — отвлекся восторженный Платон, — песнь Ангелов во второй части католической мессы, у меня, православного, всегда вызывает слезы на глазах от внезапной красоты на земле.
— Жажда славы вас не мучает?
— Какая может быть слава у филолога? — улыбнулся Платон. — Меня мучает совсем другое. — И процитировал: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный».
Я спустил его на землю.
— Что вы знаете о поклонницах абсурдиста?
— Основываюсь только на его словах о побочном воздействии литературы (он еще цинично употребил Томаса Манна — «святая русская литература»): любую бабу могу закодировать.
— Закодировать?
— Мне претит подобный жаргон, естественный для уголовника, рафинированный для горе-интеллигента, может, именно потому, что я всего лишь литературовед, а не творец.
— Вы считаете, что творец этот должен жить по особым законам?
— По ночам, — засмеялся Покровский, — когда творит.
— Платон, а что вы, как литературовед, скажете о «текстах» Старцева?
После маленькой паузы Покровский ответил осторожно:
— Он мой друг.
— «Платон мне друг, но истина дороже», — вспомнил я, к месту, Аристотеля. — Ну, скажите как друг.
— К сожалению, он не смог стихию страданий своих преобразовать в творчество.
— «Папа исписался еще в прошлом веке», — сказала мне Юлия Глан.
— Но в прошлом веке он написал нечто очень стоящее. Мощная энергия реализма, который временно не в моде. Но придет его время!
Тут из моей квартиры прозвенел телефонный звонок и сорвал меня с места.
Горе Джона Ильича
Под стеклянным колпаком, по которому текли струи, как слезы, внезапного майского дождичка, пришлось во второй раз, уже почти в телеграфном стиле, пересказать суть происшедшего, как я ее понимал.
Толстая физиономия Вагнера, по мере продвижения жуткого сюжета, все более мрачнела, лысина в черных кущах все больше багровела… нет, не печататься в «Зигфриде» убийце, несмотря ни на какую рекламу!
— Но если мертвое тело испарилось сверхъестественным образом, — замогильным голосом зарокотал издатель, — может, его и не было?
— Я сам выдернул нож из раны.
— Из раны! Она была ранена и уползла, спаслась, ей могла помочь нечистая сила в образе черного существа, что смотрело в окно!
— Тот прекрасный демон, наверное, мой глюк после отравы в вине.
— А если и труп — глюк? — Дядя Джо уже орал, отметая мои робкие в своей неуверенности возражения: абсурдист, де, признался…
— Я его урою! На «счетчик» поставлю!
… а сын Тихомировой зарезан в той же пурпурной комнате…
— Черт с ним, с сопляком, и с самой сутенершей, устроившей бордель в лесу! Передашь от меня, что ни одно издательство в России ей больше не светит!
… требуется разговорить связанную с Ладой Марину Мораву…
— Ведьму сжечь!
…а главное — найти таинственного «литературного агента»…
— Это фикция! Фантом! Его не существует в природе!
Наконец он несколько угомонился и сказал со страстью в голосе:
— Пока не увижу ее истлевающий труп — не поверю. Я любил эту девочку, она единственная мне ровня.
— В каком смысле?
Вагнер махнул рукой.
— Словом, Черкасов, если вы не убийца…
— Господи!
— Допускаю! Ищите, может, и обрящете. И будет вам премия.
Как это ни удивительно, но казалось мне: Джон Ильич — единственный, в ком гибель Юлии Глан вызвала истинную скорбь.
— Теперь о деле.