— Неужели кто-то покусился?
— Вряд ли. Она тут многим — и мне в том числе — на сегодняшний пожар намекала.
— То есть старуха сама себе аутодафе устроила? Господи! — содрогнулся я. — А Мур — кот ее?
— Спасся. Сидит в сторонке, наблюдает.
— И об этом Морава намекала: бедняга оживет, а к кому-то вернется его лихоманка.
Отец Киприан промолвил:
— Средневековые схоласты спорили: сколько чертей поместятся на кончике иголки. Господь после грехопадения одел человека в кожаные покровы, чтоб мы поминутно не видели несусветных монстров, не слышали безобразного визга тех, кто окружает нас, липнет к каждому открытому участку тела.
— И все же: как мертвая могла сама себя после смерти сжечь?
— По моему разумению, здесь не обошлось без чьей-то помощи.
Священник перекрестился. Маня смотрела на него, широко распахнув лучистые глаза, и у меня слегка отлегла от сердца моя «лихоманка». Мимо церковной ограды, наконец, промчалась ядовито-красная машина с таким трубным гласом, что заломило уши.
— Поздно, — сказал батюшка. — Все уже догорает.
— А избушка в лесу? — впервые подала голос Манечка. — Тоже сгорела?
Мы враз глянули на восток: Чистого леса из низины не видать, но и дыма над ним тоже. Незабвенное лето 2002 года дымилось и горело, и смрад в воздухе стоял великий, но позже — еще только-только кончался май.
Я проговорил просительно:
— Отец Киприан, мы с Марией нуждаемся в совете.
Он кивнул и указал приглашающим жестом на скамью у входа в беседку, под сводом которой непрерывной тонкой нитью стекала вода.
В грязи
— Отец Киприан, вы ведь никому не расскажете? — Старик наклонил седую голову. — В ту ночь на пятницу я видела в окошко, как Алексей вытирал носовым платком окровавленный нож.
— Да, я хотел стереть свои отпечатки пальцев. Это зафиксировано в протоколе.
— В протоколе?
— Да, следователю известно.
— Что известно, что?
Батюшка сидел меж нами с деревянными четками, поворачивая круглое лицо на каждую реплику; Маня спряталась за ним, я ее не видел.
— Еще до нас с Юлой кто-то побывал в избушке: зажег свечу на комоде и налил вина со старухиным глюкогеном в бокалы. Это не ты сделала?
— Не я.
— Мы выпили и отключились. Очнувшись, я увидел нож у нее в спине и выдернул его.
— Зачем?
— Плохо соображал. — Меня вдруг затрясло той противной мелкой дрожью, которую я заработал той ночью. — Я даже подумал, что в этом проклятом обмороке сам пролил кровь.
— Ты не виноват?
— Там был кто-то третий!
— Кто? Громов?
— Может, и… Не знаю. Я пошел сдаваться, упал в погреб, кем-то открытый, а когда выбрался из него, трупа на диване не было. На полу лежал нож… — тут я заметил ее взгляд из-за плеча батюшки, устремленный на дрожащие мои руки, и спрятал их под мышками. — Доказательств, что я не убийца, у меня нет. Расскажи, что ты знаешь про ту ночь.
Маня дала слово отцу, что со старшей сестрой видеться не будет. (Все-таки чересчур по-пуритански, обычно русские отцы и дети мягче.) И она буквально соблюдала условие — не виделась, — однако телефон оговорен не был. Нет, не сотовый, Маня и номера не знала. Культовая писательница повествовала о нашей с ней любви, пока не физической, но вот-вот… «Вот-вот» намечалось на четверг: на ночь мы едем в заколдованную избушку.
— Тебе была известна эта избушка?
— Всегда. Сколько себя помню.
— Но почему ты мне не призналась?
— Ты не спрашивал. Это была наша тайна. А почему тайна… не знаю. В четверг утром Юла сказала, что хочет проверить твою силу.
— Звучит двусмысленно.
— Она все посмеивалась, так по-взрослому. И на мой вопрос: «Ты собираешься заняться с ним любовью?» — ответила со смехом: «Любовь любовью, а дело делом». А ночью, в полудреме, я вдруг услышала крик: «Мария!» — и проснулась от страха.
От страха она пошла в самое сердце страха, в самое пекло преступления… Тут требуется или великая любовь, или равновеликая ненависть. Доброе умное лицо священника не выражало ничего, кроме доброты и ума, а я склонялся к любви — так мне было легче, — помня слова их отца: между сестрами всегда существовала необычная душевная близость, нечто вроде телепатии.
Промежутка между криком и черным провалом как будто не было. Она помнит, как удержалась на краю, закрыла люк и пошла на слабый свет: сестра на ковре в изломанной неестественной позе, с окровавленным ртом.
— А его не было.
— Кого? — прошептал я.
— Тебя. Теперь я знаю, отец Киприан, как невыносима тяжесть мертвых.