— Может быть.
— Ну, не стесняйся, тут все свои. Пусть знают.
Мы разом (все, кроме Мани) выпили водки, я бросил небрежно:
— Вы слишком любите фотографировать, Тимур.
— Почему «слишком»? Остановленное мгновенье бывает прекрасно, его блеск или убожество воспринимают через мой взгляд.
— Это правда, — кивнул я. — Денис так увидел свою подружку Юлу.
— Как?
— Я вам потом покажу, поверьте на слово.
— Вы покажете мне, — вмешался Старцев угрожающе. — Ну?
Что было делать? Знаменитый писатель глянул мельком и засунул фото в карман рубашки.
— Папа!..
— Тебе незачем это видеть. — Что-то жалкое почудилось мне на миг в его облике; он повернулся к фотокору, обратился на «вы»: — Негативы у вас?
— Я все пришлю. Мне уйти?
— Как угодно.
— А мне неугодно, — вмешалась Тихомирова, — потому что мне неясна его роль в убийстве.
— Твой Юлий в этом качестве, как видно, вас всех не устраивает, — усмехнулся фотокор. — Так за что он сидит — за юродство?
Ответил я:
— Громов не юродивый и сел по делу, но не по нашему.
Все на меня так и вытаращились.
— По какому? — изумилась Лада.
— Знаешь такого: сэр Джоуль?
Она покачала головой; у Страстова затрепетали ноздри, как у хищника, чующего дичь.
— Интересно! А следователь в курсе?
— Пока нет. Пусть пока Юлик посидит. Вернемся к нашим местным баранам. Тимур, в субботу поздно вечером вам позвонил Денис и сказал, что у него есть пикантная фотография. И что он готов ее продать, так?
— Уверен, что вы всего лишь блефуете. Однако мне скрывать уже нечего: он был готов продать, но я не был готов заплатить. Я стреляный волк…
— Воробей, — поправил я. — Но проговорка правильная: надежнее было его убить.
— Да чего ради? Мы живем в таком «отвязанном» мире, что «обнаженная маха» уже никого не шокирует. Кроме близких. Приношу свои извинения, Федор, и в свое оправдание скажу: она сама захотела, я был против, честно. Не накачивал спиртным или наркотиками, вглядись в ее лицо. Они — такие, поверь.
Старцев отрешенно молчал, на лице — отвращение… не к папараццо даже; как бы сказать — философское, к жизни. Мне захотелось оживить его, пусть в гневе!
— Федор Афанасьевич, и Денис мне говорил: «Вы нас не знаете, мы другие». «Вы пижонили, а мы умираем», — вот что он сказал. И наутро умер. Их обоих зарезали, — я поднял нож со следами крови, — таким вот ножом.
Наступила завороженная пауза.
— Понимаете? Среди нас убийца.
— Ну что вы так смотрите? — усмехнулся Страстов. — Лада, у меня не было причин убивать твоего…
— Маньякам не нужны причины!
— Я — маньяк?
— В своем роде. Ты страдаешь по девственницам и ради чистого ангела пойдешь на все. (Федор, спрячь от него Маню.) Да, шантаж — старомодная чушь, в твоем случае. Ты, паскудник, не смог простить детям их любви.
— Любви? — переспросила Маня.
— Не смог, — заявил паскудник и выпил водки, — потому что о ней даже не подозревал.
И я высказался:
— По выражению Дениса, секса с подружкой у него не было.
— Значит, было юное невинное чувство, — резюмировал идеалист Платон. — Ты растлил детей. И за это ответишь.
Откровенный вызов в его голосе наконец пробил брешь в циничной уверенности папараццо.
— Дети? Наркоман со стажем и мировая знаменитость, которая занималась порнографией! И если до сих пор вы живете без прессы, благодарите меня! Впрочем, труп найдут — начнется вакханалия.
— Не переводи разговор, — в негромком голосе Платона звенела сталь. — Когда ты соблазнил ее?
Страстов как-то странно рассмеялся.
— Не я! Она, Федор! Твоя Лолита — меня, стареющего Гумберта. Обойдемся, надеюсь, без подробностей?
— Наверное, они нужны для следствия. — Старцев кинул на меня ледяной взгляд (чем сильнее распалялись друзья его, тем больше «холодел» классик), я кивнул. — Маня, выйди.
— Я же знаю.
— Скажи, что ты знаешь и от кого.
— От сестры. Три года назад здесь, на даче, Тимур сделал Юле предложение.
— Сначала Юле, потом тебе, — не выдержал я. — Как он к семье вашей сердечно привязан!
— Истинная правда. Помню, все куда-то ушли…
— Мы с папой пошли на литургию, было воскресенье.
— О, черт! Ведь помню: по всей округе звон колоколов, во всю силу благоухание персидской сирени… «Никогда я не был на Босфоре…» — по привычке затянул было фотокор из «Персидских мотивов». — Впрочем, был. Я везде был. Так вот. Сижу, пью чай, ни о чем не помышляя, на галерее. Выходит из детской девочка с распущенными волосами, такими пышными и длинными, как у леди Годивы, что до меня не вдруг дошло: девочка — голенькая. Садится ко мне на колени и спрашивает: дядя Тима, что такое любовь? Весь в огне я попросил ее руки с условием…