— Верь больше! Папаша по ночам общался. Я ж не говорю: убил. Но боролся с порочным творчеством. Тогда труба дело. Представляю, с каким сладострастием два старых и когда-то знаменитых идиота стерли текст. Навеки! Мы никогда не узнаем про «Марию Магдалину в зеркалах».
— И слава Богу. Меньше мусора на земле.
— Ну, ты, археолог, в пыль сотру!
— Не тот случай, издатель. И запомни на будущее, вечно только евангельское: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано…»
— Знаю, слыхал! — засучил ручонками Вагнер. — Камень от пещеры отвален, Ангел на гробе сидит… и т. д.
— Джон, зачем она извращала святыни?
— Не для всех они святыни… даже в этой стране. Для меня, например, нет. А для нее… для нее это была как бы игра. Острая, возбуждающая игра.
— Ты же был ее любовником. Признайся, наконец.
— Не я первый, не я последний.
— А кто был перед тобой?
— Как кто? Страстов — она мне сама призналась.
— Он же любит целомудренных, девственниц.
— Кто ж не любит… Она такой и была в семнадцать лет. Он у нее первый, совратил и бросил. Нормальное дело… если б не касалось меня.
— Фотокор не так рассказывает.
— Да что ж ты всем веришь-то?
— Ну хорошо. А после тебя кто — знаешь?
— Как кто? Ты. Она мне сама призналась.
— Джон, ты надо мной издеваешься?
— Я хотел тебя убить, — проговорил он просто и серьезно, словно сняв пьяную личину. — Мне это ничего не стоит. Кроме, понятно, долларов. Потом решил предложить их тебе, помнишь?
— Помню. Почему не убил?
— Юла запретила. Был скандал: если что с археологом — ни ее, ни ее книг я больше не увижу. — Он помолчал. — И правда не увижу.
— Неужели это было так серьезно?
— А то ты не знаешь!
— Не знаю. Мы были как брат и сестра.
Вагнер вдруг легко согласился:
— А может, и так. Юла к этому делу была равнодушна. Как и мать ее, судя по всему (тут папашу можно понять, из сутенерши прямо искры сыплются). Характер нордический, холодна, как лед из Гренландии.
— Вероятно, сублимация: вся страсть тратилась на «великие кощунства» — термин из Серебряного века, декаденты забавлялись и умирали. Но скажи, Джон: что привлекательного в такой любовнице?
— Тут свой шик. Меня ее проза заводила. Писательница и девчонка. Жар и холод. Словом, двуличный ангел.
— Некое раздвоение в ней было.
— Тайна. Как она говорила: «Оригинально, чудно, блеск».
— Не про себя — про кротких и нищих духом. На юбилее по телевизору слышал?
— Мы позже подвалили. Но у меня все интервью записаны — какой там у нищих блеск? — по ночам смотрю.
— Как она тебя зацепила.
— Юла была мне ровней, — повторил Вагнер любопытную свою фразу. — Русский мужик — это такая баба. Вот сегодня за столом, не считая, понятно, нас с тобою… ты хоть и русский, но исключение подтверждает правило… О чем я?
— О бабах.
— Точно! С нами сидел один настоящий мужчина — и тот стерва.
— Лада — «языческая богиня», которая внушает мне ужас, — признался я. — Стерпеть предсмертные крики, удержаться, не броситься на помощь — есть в этом нечто нечеловеческое, что иногда возникает в античной трагедии рока.
— По-твоему лучше спиться, как ее соцреалист!
— Не соцреалист, а писатель. Не знаю, что лучше: бесчувствие или слабость. Муку я в нем ощутил.
— Да брось ты! Просто нервные твари — все. Но особо — импотент-фотограф.
— А если Тимур не врет?
— Ну?
— Тогда после него и до тебя у Юлы кто-то был.
— Кто?
— Судя по всему — убийца.
«Мария Магдалина в зеркалах»
Над крышей на фоне звездного неба внезапно возникла голова; силуэт безликим призраком проскользнул в комнату; на секунду застыл, осваиваясь, и прокрался к дивану вдовца. Я поднялся с пола за столом и нажал на кнопку зеленой лампы. В ее отблеске проступил, вдохновляя на подвиг, адмирал при полном параде, засверкал острый нож и черный балконный провал дохнул смертным сквознячком.
— Вам со мной не справиться, я вас ждал. И назвал ваше имя Вагнеру.
— Согласен. Поиграли — и баста! — ночной гость с неожиданной силой вонзил нож в мой «прообраз» из двух одеял на диване. И сел, сжимая рукоятку.
— Сколько у вас ножей?
— Сколько надо.
— Вы не «поиграли», а пролили кровь. Я в недоумении.
— «В недоумении»? — печально передразнил он. — Тоже слабовато.
— В ужасе! — меня уже настигла, как фурия, дикая дрожь «из подвала». — Не будем изощряться в словах. Скажите только: за что?
— За порнографию. Когда вы догадались?