Щупкин. Оставьте ваш характер! Вовсе я не писал вам писем!
Фонограмма. Вы, конечно, давно уже догадались, зачем я каждый день сюда хожу и своим присутствием мозолю ваши глаза. Вы, наверное, давно уже, со свойственной вам проницательностью, угадали во мне то чувство, которое… то чувство, которое… то чувство, которое…
Наташенька. Ну да! Будто я не знаю вашего почерка (Взвизгивает). Я сразу узнала! Учитель чистописания, а почерк, как у курицы! Как же вы учите писать, если сами грязно пишете? (Хохочет.)
Щупкин. Это ничего не значит-с. В чистописании главное не почерк, главное, чтобы ученики не забывались. Кого линейкой по голове ударишь, кого на колени… Следует преимущественнейше наблюдать за тем, чтобы ученики непременно отдавали книги в переплёт, ибо корешком можно ударить по лбу в том случае, если книга переплетена.
Наташенька. Какой вы умный, Петя.
Щупкин. Да что почерк! Пустое дело. Некрасов…
Наташенька. Где? (Смотрит в зрительный зал.)
Щупкин (смеётся). Писатель был, а совестно глядеть, как он писал. В собрании сочинений показан его почерк.
Наташенька. То Некрасов, а то вы (Вздох. Подходит к пианино.) Я за писателя с удовольствием бы пошла. Он постоянно бы мне стихи на память писал. (Поёт романс, аккомпанируя себе на пианино. Последние две строчки повторяет за ней Щупкин.)
Наденька. Не успел Серёжа лечь в постель, как его потребовали в квартал!
Варя. Серёжу потребовали в квартал!
Фонограмма. Погода была чудесная, но не до погоды мне было. Я не слушал даже певшего над нашими головами соловья, несмотря на то, что соловья обязательно слушать на всяком мало-мальски порядочном рандеву… рандеву… рандеву…
Щупкин. Стихи и я могу написать вам, ежели желаете.
Наташенька. О чём же вы писать можете?
Щупкин. О любви… о чувствах… о ваших глазах… Прочтёте – очумеете… Слеза прошибёт! А ежели я напишу вам поэтические стихи, то дадите тогда ручку поцеловать?
Наташенька. Великая важность!.. Да хоть сейчас целуйте!
Щупкин припадает к ручке Наташеньки, в это время звучит фонограмма.
Фонограмма. … соберите все на этом свете существующие романы, вычитайте все находящиеся там объяснения в любви, клятвы, жертвы и… вы получите то, что… теперь в моей груди того… в моей груди того… в моей груди того…
Входят отец и мать Наташеньки.
Отец. Дети… Господь вас благословит, дети мои… Живите… размножайтесь… (Крепко держит за руку Щупкина.)
Мать (с притворством). О, вы отнимаете у меня единственное сокровище! Любите же мою дочь, жалейте её…
Щупкин (про себя). Попался! Окрутили! Крышка тебе, брат! Не выскочишь! (Подставляет свою голову «на милость победителей».)
Отец (плача, с притворством). Бла… благословляю… Наташенька, дочь моя… становись рядом… Петровна, давай образ…
Мать что-то подаёт.
Отец поднимает этот «образ», затем смотрит на него и…
Отец (с ужасом). Тумба! Голова твоя глупая! Да нешто это образ?
Мать. Ах, батюшки-светы! (Пытается куда-нибудь спрятаться… от себя самой.) Да я впопыхах…
Отец. Впопыхах!.. Вместо образа (теперь его видят и зрители) портрет писателя Лажечникова схватила.
Отец, мать и дочь растерянно смотрят друг на друга, а Щупкин вырывает руку из руки отца и стремглав бежит в зрительный зал.
Наденька. Гадина!
Варя. Мерзость!
Наденька. Он все эти дни выслеживал брата Серёжу, который растратил чьи-то деньги и скрылся.
Варя. Гадина! Мерзость!
Наденька. Сегодня он написал на воротах: «Я свободен и могу».
Варя. Скотина!
Наденька. Показала ему язык.
Варя. Показала ему язык.
Наденька и Варя показывают язык зрителям и, кривляясь, кричат: «Э-э-э!» Этот звук повторяется, усиленный фонограммой.
Появляется гитарист в сопровождении тех же мужчин, которых мы видели в прологе, и звучит тот же романс, подхватываемый в разных концах зала. Все жители города NN прохаживаются через зрительный зал, как в прологе, и обращаются к зрителям с теми же репликами. В конечном итоге на сцене застывают несколько человек, не образуя никаких групп – каждый сам по себе. Мы их назовём фамилиями чеховских персонажей, хотя вряд ли зрители во всех узнют именно этого героя. Все реплики произносятся как бы про себя, общения между присутствующими на сцене нет.