- Где вы это взяли? – Варя сурово смотрела на старого сапожника.
- Да все окопы немцы закидали с немецких самолетов.
- Их же приказано собирать и сдавать милиции.
- А милиция их по двадцать копеек продает. Я и купил.
Ночью Самуила Львовича арестовали . Когда в город вошли немцы, он объявился. И всем доказывал, что «немцы культурная нация» и не могут расстреливать евреев еще и потому, что язык немецкий очень похож на язык, на котором разговаривали наши евреи.
Но вернемся к событиям того времени, когда город готовился к обороне от супостата. В нашем дворе жили в основном русские и несколько еврейских семей. Когда к городу стали подходить немецкие войска, всех жителей, как тогда говорили, «выгоняли на окопы». Женщины, дети, старики, рыли окопы и противотанковые рвы, в надежде, что это поможет и «три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой» не пустят проклятого врага в родной город.
После «окопов» организовывались коллективные обеды, во время которых обсуждались злободневные вопросы.
Каждый вечер город бомбили. Немцы бомбили вокзал, а на город бросали пустые бочки из – под бензина с пробитыми в них отверстиями, они выли, наводя ужас на жителей. В нашем дворе был большой общий балкон, на который выходили двери квартир. Несмотря на вой летящих с громадной высоты бочек, все жители выходили , следили за небом, за тем, как наши ловили немецкие самолеты в перекрестья прожекторных лучей и когда зенитки сбивали самолет, все дружно кричали «УРА!».
СТАРЫЙ ДВОР напомнил мне еще один эпизод, связанный с моей мамой. Надо сказать, что она была абсолютно неграмотным человеком. Не умела ни читать, ни писать. Зато была великолепная швея и в совершенстве владела языком, на которм общались соседи – евреи. Все евреи были ее друзьями и называли ее «мадам Иванова».
Однажды я заболел и мы не вышли смотреть в небо во время бомбежки. Мало того, я «сходил» в ведро, а мать выставила его на общий балкон, на котором торчали все соседи – зрители воздушных боев. Минут через двадцать в окно нашей квартиры начали стучать и требовать: «Мадам Иванова, уберите кал». Но мадам кал убирать не стала и на утро разразился скандал на тему: « Тут, понимаешь, фашисты бомбят, а вы кал таки не убираете».
2 ноября 1941 года, проснулись утром, а в городе уже немцы. Они вошли ночью, «ямочки» не помогли, вошли ночью и остались на 865 дней.
Постояв еще немного, я хотел было уйти, дальше я помнил все и без него и описал это в «Памяти зерна горчичного», но Старый Двор не отпускал меня и напомнил о многом, казалось бы мною забытом…
Когда подходили к городу немцы, мама заменила портрет Ленина на портрет Пушкина и попросила меня перебрать книги в отцовской библиотеке(отец у меня – питерский рабочий, участник взятия Зимнего, большой любитель литературы. Он собрал большую библиотеку и приучил меня с пяти лет к чтению, к приходу немцев он был в партизанском отряде).
Я и «перебрал» книги: выбросил Ломоносова ( какой – то «ломай нос» - думал я и многих других, но Ленин , Сталин, Дзержинский – это было святое и они остались.
Через несколько дней к нам явился немецкий офицер с русским переводчиком. - Герр гауптман, - представил матери немца переводчик - проведет опись вашей библиотеки. Гауптман уселся за стол, раскрыл блокнот и опись началась.
- Фамилия, имя, отчество? -мама назвала себя.
– Где муж?
- Где то воюет, - ответила мать.
- Врешь, сука, - вдруг закричал переводчик, - твой муж партизан. Немец удивленно посмотрел на него. Встал, медленно натянул на правую руку кожаную перчатку и мощным ударом в челюсть, отправил переводчика в накаут. Тот отлетел в угол, ударился о стену и сполз по стене на пол. Гауптман подошел к нему, поставил его на ноги, потом усадил на стул и, обращаясь к маме на чистом русском языке, произнес:
- Не люблю, когда при мне невежливо обращаются с женщиной. Библиотеку описывали целый день, а на следующее утро во двор въехал громадный грузовик, солдаты в него погрузили книги и вывезли их в соседний двор, где располагалась немецкая прачечная. Ее топили книгами. В том числе и нашими. До сих пор не пойму, зачем была проведена опись.
Отдельно в тумбочке находились двенадцать томов Льва Толстого из юбилейного издания и две мои книжки: «За колючей проволокой» гражданской войне и «Серебряные коньки» - история коньков. Вот тогда я и прочитал «Воскресенье», и «Крейцерову сонату», и «Смерть Ивана Ильича», и многое другое . Это были мои университеты.
– Стоп, - обратился ко мне Старый ДВОР, - ты забыл о своем дружке Вадике. Вадик, мой одногодок, был сыном соседей тети Раи и дяди Мити. Дядя Митя был военный летчик. Он страшно гордился тем, что имел радиоприемник, а это в те годы было большой редкостью. И когда пел эмигрант Петр Лещенко, дядя Митя кричал моей матери: «Елена Ивановна, Лещенко, Лещенко!» и мама, сломя голову неслась слушать любимого певца. Дядя Митя ушел воевать и забрал с собою радиоприемник, а вместо военного летчика и отца Вадика - дяди Мити, в город вошла немецкая армия.
Евреев обязали носить на груди шестиконечные звезды Давида. Тетя Рая носила такую звезду, носил ее и Вадик, хотя отец у него был русский. Не знаю , был ли официальный запрет ходить евреям по тротуарам, но они старались этого не делать – могло закончится избиением или смертью.
Согласно указу военного коменданта города, евреи должны были в назначенный срок явиться на сборные пункты. Большинство из них и явилось. Когда уходили наши соседи, все жильцы двора вышли их проводить. Плакали все. Радовалась только трехлетняя Совочка, удивительной красоты девочка. Она, обращаясь к моей матери, заливаясь смехом, кричала: «Тетя Лена! Тетя Лена! А мы к папе едем!» Женщины плакали, а мужчин не было. Был один только сапожник Самуил Львович. Он не плакал, но, уходя, бросил в толпу: «Вы ответите за нашу кровь». Когда евреи ушли, все молча разошлись по своим квартирам. Мама, обращаясь ко мне произнесла: «А как нам их спасать, брать дубины и идти их отбивать?»
Утром прибежал радостно – оживленный Самуил Львович: «Отпустили за инструментом, - сообщил он соседям, - переселят, так там тоже работать надо».
Ночью город не спал, Людской сон нарушался звуком пулеметных очередей - это шло «переселение» евреев.
Но тетя Рая с Вадиком не ушли. Приказ не касался смешанных браков. Примерно через две недели, пришли и за ними. И если первые питали какие – то надежды, то тетя Рая точно знала, что их с Вадиком убьют.
Я стоял в Старом дворе и смотрел на место, на котором последний раз видел своего дружка и где мы обменялись прощальным рукопожатием. Тетя Рая была очень красивая женщина, а Вадик был похож на отца – типичный славянин.
На следующее утро во двор загнали двадцатипятитонный грузовик и прямо с балкона в него швыряли пожитки тети Раи. Вспорхнуло красное стеганое одеяло, оно развернулось в воздухе и из него посыпались разноцветные куски мыла.
- Во , жидовка накопила, - брызгала слюной работающая переводчицей у немцев соседка по имени Полина, - а то канючила, займите мыла – Вадика нечем купать. Дворничиха Варвара тащила Вадикин трехколесный велосипед своим детям: Вадику он уже не нужен, а мои еще покатаются.
В этот раз я попрощался со СТАЫМ ДВОРОМ, Но не навсегда. Я уходил. Стоящие вокруг многоэтажки свысока взирали на СТАРЫЙ ДВОР: что это за бомж затесался между нами? Но это был не бомж, это был ХРАНИТЕЛЬ НАШЕЙ ПАМЯТИ.