Судя по лицу Сусанны, у нее шевелились волосы на жопе.
Ругали Анну всем педсоветом.
— Что вы себе позволяете? — вопрошала завуч. — Призываете детей свергать власть и ходить на митинги?
— Я всего лишь ответила на вопрос.
— Нет, Анна Сергеевна, вы прекрасно знаете, как ответить на такой вопрос правильно. А этим вы всех нас подводите под монастырь. Что бы мы лично ни считали правильным, говорить нужно то, что правильно сегодня для всех.
— Это не входит в мою задачу как учителя, — ответила Анна, чувствуя себя Зоей Космодемьянской, не меньше. — Моя задача — дать ученикам знания и научить их критически мыслить.
— Но вы должны воспитывать в учениках патриотизм и уважение к власти.
— Я считаю, что любовь к Родине, например, должна быть результатом личного опыта и убеждений человека.
— Вы подрываете авторитет власти и не выполняете свои обязанности, — сказала Сусанна, злобно глядя на Анну. — И если это будет продолжаться, мы поднимем вопрос о вашем увольнении. Да, Камилдмитривна?
Директриса подняла на Анну мутные глаза, оторвавшись от шариков в своем телефоне.
— Все так, Сусанночка, все так.
Анна тогда вышла из школы с твердым намерением больше туда не возвращаться и написать заявление, но Толя долго ее успокаивал и говорил, что все это пройдет — как прошел же Брежнев и Советский Союз, и даже полярная ночь каждый год проходит.
«Темнее всего перед рассветом», — глубокомысленно сказал он, а Анна подумала, что ей просто жалко отдавать им на съедение детей.
Партсобрание подходило к концу, Анна выжидающе смотрела на часы, а Сусанна вглядывалась в ее искаженное отвращением лицо.
— Вот вы, Анна Сергевна, пожалуйста, отнеситесь к урокам о важном со всей серьезностью. Христом богом вас прошу.
— Что ж, если в программе этих уроков будет что-то, что искажает реальные события, мы на этом материале и будем учить? — спрашивает Анна, сложив руки на груди. Защитная поза, которая ни от чего не защищает.
— Если в программе будет, так и скажете, — заявляет Сусанна Усатая, с раздражением глядя на подчиненных. Все-то им приходится объяснять.
— Но это же безнравственно!
— Нравственно, Анна Сергеевна, нравственно. И вам ли о нравственности рассуждать? — Сусанна рассматривает свои когти в перламутровом маникюре.
— Простите? — Анна даже привстала. — Вы что-то конкретное имеете в виду?
— Ничего конкретного, — прищурилась Усатая. — Вы должны следовать рекомендациям РОНО. Только и всего. Если хотите, конечно, продолжать здесь работать.
Опять угрозы, опять намеки, опять это хождение строем. Анну мутило от мысли, что она бессильна перед этой Сусанной Вареньевной, как называл ее Наум, когда был еще маленький.
— Рекомендация — это ведь не приказ, я правильно понимаю смысл этого слова? — все-таки попыталась Анна, хотя и понимала бессмысленность своей затеи.
— В данном случае считайте, что приказ, — отрезала Усатая, плюнув ей в лицо. — Не юродствуйте.
Дома Анну ждала накрытая поляна от свекрови — вчерашние котлеты, пюре, конечно с масляной желтой ямой, компот. Все как в детском саду. На тесной кухне — выдвинутый в середину стол, вокруг — две табуретки и два стула из комнат. Ужинать, считает Антонина Борисовна, необходимо всей семьей.
Анна садится спиной к холодильнику, чтобы было на что опереться, Толя с мамой — рядом, как будто она привела сына на собеседование, а Наум напротив Анны — в надвинутой на лоб кепке.
— Ты бы головной убор снял, — укоризненно говорит Антонина Борисовна. — Ты ж не на улице.
— Мне волосы м-м-мешают, ба! — говорит Наум и переворачивает кепку козырьком назад.
Ба все равно снимает с него кепку, правила есть правила.
— Как дела в школе? — спрашивает она, и неясно, к кому обращается — к внуку или к невестке.
Мать и сын смотрят друг на друга, типа: отвечает Александр Друзь. Анна кивает — ты отвечай.
— Все норм, — отмахивается Наум.
— Ну и у меня все норм, — говорит Анна и обращается к сыну. — А если найду?
— Да ну чё т-т-ты, мам, н-н-нормально все, нечего рассказывать.
— Всегда у вас один ответ — нормально, — недовольно говорит бабушка. — А что это значит-то?
— А ты чего х-х-хочешь узнать-то?
Наум ест шумно, прямо как Толя, и Анна подавляет свое обыкновенное желание сделать ему замечание. В присутствии бабушки она привыкла сына защищать.
— Ну, какие отметки у тебя? Какие предметы нравятся? Может, вообще интересное что-то…
— Да что инт-т-тересного там, ба!
— Отстаньте от парня уже, — миролюбиво говорит вдруг Толя.
И Анне сразу же почему-то хочется с ним поспорить. Впервые за всю историю ей хочется объединиться со свекровью — чисто по-женски, что ли, из благодарности за вчерашнее.
— Слушайте, вот правда, от вас же никогда никаких подробностей не дождешься. Живем как соседи. — Наум смотрел в тарелку, а Толя хлебал компот. — Хоть бы кто из вас рассказал, как день прошел, чем живете.
— А у тебя как день прошел? — спросил Толя, звякнув об стол пустым стаканом. — Ты с себя начни.
— Я сегодня в очередной раз ругалась с Сусанной. Только я бы не хотела сейчас это обсуждать. Не при ребенке.
— Мам! Я д-д-давно уже не ребенок!
— Ну вы еще поругайтесь! — вставила Антонина Борисовна, пребывая в новом для себя амплуа миротворца. — Давайте прямо по кругу, по очереди. Я вот сегодня смотрела передачу одну. Там показывали, что в Анадыре у одной женщины на лепешке проявился лик Христа…
— Ну ясно.
— Что тебе ясно, Толя?
— Херней все занимаетесь какой-то.
— Прости? — Анна даже вилку уронила от возмущения.
— Ой, — вставила Антонина Борисовна. — Женщина придет.
— Да вот же, уже пришла, — раздраженно сказала Анна и встала. — А теперь ушла.
И вышла из-за стола.
— Ба, роняй н-н-нож! — сказал Наум, с удовольствием наблюдая за этой сценой.
— Зачем, Наумчик?
— Чтобы она вернулась.
10
Хлоя входит в класс немного навеселе. В каморке (что за актовым залом) у нее припрятана бутылочка коньяка. Хлоя не любит коньяк, но он быстро достигает цели. Цель у Хлои где-то в затылке. Когда в затылке теплеет и начинает немного звенеть, она чувствует себя совсем недалеко от радости, где-то на полшага приятнее делается окружающая ее действительность. Десятый класс (пятый урок) — это уже не дети. Хлоя видит в них взрослых людей, ей хочется немедленно поделиться с ними секретом более счастливой жизни, но она держится — нельзя ведь вместо изучения предмета предлагать пропустить по стаканчику. Она просто становится мягче, улыбается, ставит оценки получше — конечно, тем, кто заслужил.
Она вообще никогда не хотела этим заниматься, это все Анна. Поперлась в пед и ее за собой потащила. А Хлоя хотела быть актрисой. В крайнем случае президентом.
— Жаль, что, когда близкий тебе по духу Ельцин был у власти, ты еще в школу ходила, а то, может, сделала бы карьеру — ведь вы оба выпить не дураки, — сказала ей однажды мать.
Ближе к звонку приходит сообщение. Одно, второе. Телефон вибрирует и ползет по столу. Сазонова с первой парты перегибается, чтобы заглянуть в экран.
— Чего, Сазонова? — спрашивает Хлоя. — Ответы ищешь на моем столе? Их в голове искать надо.
— У вас телефон там, — говорит Сазонова, нехотя утекая обратно в стул. — Звонит кто-то.
— Займись делом, Сазонова, — говорит Хлоя. — Пять минут до конца урока, а у тебя еще конь не валялся.
Пять минут Хлоя думает про коня. Что за странное выражение? Мы часто используем фразы, значения которых не понимаем. Зачем это коню валяться? В принципе-то. А есть еще странное «не в шубе рукава».
Хлоя хочет посмотреть сообщения, но не может: во-первых, урок еще не закончился, а во-вторых, она точно знает, кто это. И пока не может себе его позволить. По крайней мере, до звонка.
И звонок, конечно, звенит.
Она выходит из леса, выходит из леса, там мох и тяжелая вязкая земля, мох и острые старые корни, где твои корни, ты помнишь, где твои корни, ты должна держаться корней. Она выходит из леса, чтобы встретить его. Где он, спрашивает она, где он. Ее хвост — нелепый, вздыбленный хвост, болтается сзади, держится по ветру, она идет по следу, следы заметает ветер, следы смывает утренний дождь, следов уже почти не слышно, но она знает, где ее цель. В щель в спине задувает ветер, не такой жестокий, как зимой, но сильный, он свистит у нее между лопатками, она вздрагивает от этого, жгутом затягивает куртку, но рана никак не затягивается.