— Потом, — отмахнулся Толя, который возился с чем-то на полу.
— Ну да, — кивнула Анна. — Ты ж сейчас не электрик, а врач, да?
— Точно, — хихикнул Толя. — Ролевая игра у нас, Анька.
— Блядскую лампу зажги, — сказала она безо всякой улыбки.
— Чего?
— Ну чего ты там?
— Сейчас-сейчас.
Наконец Толя возник над ней с чем-то мокрым в руках.
— Давай, футболку поднимай.
— Что?
— Ну давай, чего как маленькая. Горчичник буду ставить тебе.
— Господи. А их разве не запретили еще?
Анна села и сняла футболку.
— Детский сад какой-то, Толя.
— Помолчи на сеансе!
Анна рухнула на спину, раскинув руки, как морская звезда.
— Убью, если холодный, — сказала она.
— Горячий, тихо.
Толя шлепнул ей на грудь теплое и мокрое нечто — скользкую медузу, с которой текло по бокам.
— Жжется? — довольно спросил Толя.
— Пока не очень, — сказала Анна. — Накрой меня чем-нибудь, холодно же.
Толя накрыл ее пледом, колючим и пахнущим псиной.
— Ты из-под собаки, что ли, плед вынул? Когда вообще уже хозяйка ейная вернется?
— Ну спит он на нем иногда, не ворчи! Ей еще два вечерних платья осталось.
— Господи.
— Ты так часто говоришь «господи», что тебе бы помолиться.
— Шутник.
— Жжет?
— Жжет.
— Сильно?
— Не очень.
— Паленые, наверное. Раньше они ядреные были, помнишь?
— Помню.
— Ну я на кухню пойду, лежи.
— Посуду убери там.
— Угу.
— И лампочки поменяй!
Время тянулось медленно. Анна смотрела в мрачное окно, за которым не было ничего, на заставленную вещами стенку, половина дверей которой не закрывались и висели полуоткрытыми, на стул с неглаженой одеждой — тряпки лежали мятой плотной горой, и с каждым днем она росла все выше, на свои ступни, вылезающие из-под короткого пледа.
— Ну воняет же собакой, — сказала она себе и раскрылась.
Жар накатывал волной — отступал и снова накатывал.
Аня, давай ложись, будем ставить горчичник.
Горчичник ставили с двух сторон — на грудь и на спину, сэндвичем. Аня между слоями — как докторская колбаса. Жгло сначала спину, потом грудь, ужасно чесалось. Но Ане нравилось вот это накатывающее тепло, как в бане прямо, и запах еще — горчица приятно пахнет. Она сразу же представляла себе дымящуюся в масле картошку, пар от ее белого крахмального жара и розовую пышную сосиску, треснувшую посередине. Из сосисочной раны лился в захватанную тарелку жирный блестящий сок, и бабушка говорила: «Возьми к сардельке горчицу», — а Аня говорила: «Ба, это не сарделька, я сардельки не люблю, это же сосиска, и к ней кетчуп лучше».
Ну это потом уже, когда появился кетчуп.
Теперь Анна горчицу не любит. Толя все испортил. Тем, что ест эту горчичку ложками и во все блюда ее кладет — к месту и нет. А Анна все повторяет ему: «Я бы поняла еще, если бы сарделька, но это же не сарделька».
— Печет? — Толя появился из кухни с дымящейся кастрюлей в руках.
— Почти нет уже, — сказала Анна. — А это что?
— А это будешь сейчас над картошкой дышать.
— Господи, — Анна села и сбросила на плед остывший горчичник. — Давай мы просто ее съедим, а?
— Но ты же можешь подышать, а потом съесть, — обиженно сказал Толя, пытаясь сунуть кастрюлю ей под нос.
— Не буду я кашлять и сморкаться в картошку, а потом ее есть!
— Что-то не красное совсем, — сказала Толя, глядя на Анну и ее обнаженную грудь.
— Я слышала, от новых горчичников и не должно быть красное, — заметила Анна, надевая обратно футболку. — Это же тебе не карательная советская медицина, Толь.
— Но хоть эффект есть какой-то? — поинтересовался Толя, следуя вместе с картошкой обратно на кухню.
— Есть эффект, — согласилась Анна. — Конечно, есть. Эффект такой: я увидела, какой кошмар у нас в комнате, и после ужина буду убирать. Может, даже поглажу. Давай картошки мне положи.
— И горчички?
— И горчички.
— Это дело.
— Слушай, а ты посуду так и не убрал, да?
— Ой, прости, забыл.
Забыл.
А что будет, если я обо всем забуду?
— А что будет, если я обо всем забуду или превращусь, например, в чудище морское?
— В кого?
— Помнишь, была такая сказка про мать, которая обратилась птицей, потому что ее дети не подали ей стакан воды, когда она заболела?
— Но я же подал тебе тарелку картошки! И я не дети.
— Кстати, где Наум?
— На тренировке! — Толя выглядел так, будто наконец добился от сына результатов, которыми гордился.
— Чего?
— Ну, на шахматах. Представляешь, оторвался от своих игрищ и пошел шахматы двигать по столу.
— Будто это не игрища какие-то опять, — хмыкнула Анна.
— Ну не скажи, это развивает мозг.
— Ну-ну.
— Так-то вот, мать-птица.
— И что? Было бы здорово, если бы вы могли иногда посуду за собой помыть.
— Иногда могли бы.
— Может, сегодня как раз иногда?
— Может.
— Шах и мат.
Анна доела картошку и вернулась в кровать под перегоревшие лампочки.
Толя гремел тарелками. Шумела вода. Анна завернулась в собачий плед и заснула. Во сне она была птицей, во сне она была женщиной, которая входит в воду, вода горячая — накатывает и уходит назад, шаг вперед — два назад, сверху — темное февральское небо, никакой надежды, снизу — бесконечная черная глубина. Вода накрывает ее с головой, а потом отступает, и Анна думает: «Пахнет горчицей, как хорошо — пахнет горчицей».
В 7:39 все то же. Анна идет, стараясь не вляпаться в длинные глубокие лужи. В некоторых местах в рваных ранах асфальта по щиколотку. Иногда Анну объезжают автомобили — узкая дорога между домами и сопкой не дает разойтись как следует, поэтому брючины все равно уже покрыты ржавыми брызгами.
Первый урок — те самые «разговоры о важном». Анна обходит острые углы как может, несмотря на угрозы Сусанны Валерьевны.
Половина класса урок «проспит», кто-то поспит прямо на уроке, но Анне тошно даже от одной мысли, что она будет зачитывать «методические материалы», в которые ни секунды не верит.
Поэтому она придумывает, чем занять эти часы. Класс как раз смотрит документалку о Майкле Джей Фоксе и его борьбе с болезнью Паркинсона, когда входит Усатая. К лацкану ее пиджака приколота георгиевская ленточка на манер знака бесконечности.
— Что это у нас? — спрашивает Усатая, стоя в дверях руки в боки. Класс молча встает, как на расстрел.
— Изучаем, — холодно цедит Анна.
— Анна Сергевна, я вам, кажется, уже неоднократно дала понять, что вы должны следовать инструкции, — ледяным тоном говорит Усатая.
Анна кивает.
— Я понимаю, Сусанна Валерьевна. Но тема сегодня уж больно… неоднозначная.
— Однозначная тема, Анна Сергеевна, полностью однозначная. А если для вас это не так, у меня возникают сомнения, что вы можете преподавать. Перед вами дети.
— Вот именно, — тихо вставляет Анна Сергеевна, хотя уже даже дети поняли, что лучше бы ей не встревать.
— Вы меня очень расстраиваете, потому что вы у нас на хорошем счету, а ведете себя вызывающе и неприемлемо, — продолжает отчитывать Усатая, а Анна думает о том, что лето еще не скоро. Долгая мрачная темнота — несколько месяцев кряду. Конские дозы витамина D. Искусственный свет. И никакой любви.
16
Да как вам сказать, я сразу заметила, что с ней что-то не так. И ведь знаете, всегда видно, что в семье проблемы, по ребенку. Дети просто так школу не прогуливают. И я давно за ней приглядывала, что называется. Не бывает дыма без огня. Думаете, у меня легкая работа? За все приходится отвечать. Мы ведь все это тоже как бы не сами придумали. Делаем, что говорят. Не думаю, что у нее какая-то особенная ситуация. Все мы в одной лодке. Потом заметила, что она, как бы это помягче, не всегда в себе. Ну, понимаете. Это самое. Я чисто по-женски понимаю: приходишь домой после тяжелого рабочего дня и хочется… ну вы понимаете. Но это ведь не значит, что… Я ей поставила на вид. Мы не то чтобы угрожали ей увольнением, просто советовали держать себя в рамках. Все же у нас государственное учреждение и дети, мы должны в таких случаях незамедлительно принимать меры. Девочку, конечно, жалко. Надеюсь, вы ее найдете. Что еще за доведение до самоубийства? С дуба вы, что ли, рухнули совсем, извините. Все, разговор окончен. Мне на урок пора.