— Нет, — сказал Женя и снова потянулся к Науму. — Нет, нет.
Лицо Наума исказила брезгливая мина.
— Не п-п-подходи ко мне, долбоеб.
— Да послушай, я ведь Дженни, что изменилось? Ты же приехал, потому что я тебе сказала!
— С-с-сказала, блядь?
— Сказала… Ну хочешь: «сказал», если тебе так легче. Ты мог вообще никогда меня не увидеть. Я была… окей, был — я был тебе лучшим другом все это время. Скажешь нет?
— От-т-твали.
— Но ведь ты сюда ко мне пришел. Я твой лучший друг. Ну посмотри на меня. Рассмотри во мне Дженни.
И Женя снова двинулся на Наума, а тому уже было некуда отступать.
Наум зажмурился, выставил вперед руки и сначала просто оттолкнул Женю, но тот снова шагнул, и теперь уже Наум молотил его руками куда придется, не глядя, плача и шмыгая носом:
— Чертов урод, урод ты! Урод! Где Дженни? Где мне ее рассмотреть? В роже твоей пидорской? Я же любил ее, сука ты, сука!
Остановился он только тогда, когда очки в черепаховой оправе хрустнули под его подошвой, и он, пнув парня, который все это время никак не сопротивлялся, растоптал их окончательно, еще и попрыгал.
Женя сидел на нижней ступеньке, зажимая нос ладонью, из носа на бетонный пол капала жирная бордовая кровь.
Наум развернулся, подхватил свою сумку и побежал — сначала вниз по лестнице, а потом на улицу, дверь аж отлетела к стене.
И только выбежав из двора, вдруг понял, что пока орал, даже не заикался.
Наум умылся снегом, почти перестал рыдать, когда из окна вдруг показалась отмудоханная рожа этого дебила и сказала: «Сегодня в восемь на Севкабеле стендап. Открытый микрофон. Ты ведь хотел, сходи, тут недалеко».
Наум повернулся спиной, плюнул в снег, какое-то время смотрел на покрасневшие костяшки пальцев. Потом повернулся к окну. Этот смотрел.
— П-придешь? — спросил Наум зачем-то.
Женя смотрел на него, согнувшись, вот-вот вывалится из окна.
— Ты сбежал, что ли? — наконец спросил он.
— Нет, — отрезал Наум, надевая шапку на свою тяжелую злую голову. — Я с родителями тут, они в отеле.
— Ясно, — кивнул Женя и улыбнулся. — Ты бы предупредил, Дикий. А то так резко приехал, как моча.
Наум, развернувшись, пошел по улице.
— Женьк, тебе, говорят, икры привезли? — крикнула соседка из своего окна.
— Чего? Какой икры, теть Кать? — удивился Женя.
— А что с лицом-то, Женек? — спросила тетя Катя.
— Поскользнулся, — ответил тот, захлопывая окно.
Наум завернул за угол и замер в нерешительности, надо было как-то переварить все произошедшее, поверить в это, понять, что делать дальше. На мгновение он даже подумал вернуться и сказать правду — что он тут один, что у него нет денег и он не ел со вчерашнего дня, что он сбежал, сел в поезд, украл заказ, что родители ищут его, а он отключил телефон, что все, чего он хотел, — увидеть девочку, которой никогда не существовало, и виноват в этом только этот мудак, только он, который сказал, что нужно поехать сюда, и вот — он приехал.
На улице все еще сыпал снег. Наум вышел за калитку, чертыхаясь, пошел по линиям к порту — какой-то прохожий подсказал ему дорогу. Он ненавидел себя и злился на Женю, какой же он идиот, какой бред…
Линии казались ему бесконечно долгими, они все длились и длились, текли как вода к сливу, но упирались в тупики. Постепенно темнело, Наум читал вывески и названия магазинов, хотелось лечь и поплакать, а больше всего хотелось есть.
Наконец ему удалось слиться с какой-то веселой толпой, ему показали Севкабель, и тут он уже сориентировался — увидел рекламу про открытый микрофон и сквозь ветер, дующий с моря, прорвался в какой-то бар.
Снова подумал про Дженни — сначала с нежностью, потом аж выругался вслух, как вспомнил, что нет никакой Дженни — нет и не было никогда.
Внутри пока было немноголюдно, но тепло и можно присесть. Наум сбросил торбу, задвинул ее ногой под стол и придвинул к себе меню. Денег осталось катастрофически мало — разве что на обратный путь, нужно было что-то придумать, но думалось плохо, и Наум тупо смотрел в него несколько минут.
К столу подошел парень с закрученными кверху усами. Смотрелось комично, но Науму даже понравилось.
— Поесть или как? — весело спросил он.
— А за с-с-стендап у вас п-платят? — неожиданно спросил Наум.
— А ты комик? — засмеявшись, спросил усач.
— Ну так. П-п-почти, — ответил Наум, покраснев.
— На микрофон запишись тогда. — И усач подвинул ему картонный треугольник с номером телефона. — Чаю принести тебе?
— Мне бы п-п-пива, — неожиданно сказал Наум. — И картошку айдахо.
Усач, усмехнувшись, кивнул и сказал:
— Ну раз ты комик, паспорт не спрашиваю!
— А можно с твоего п-позвонить? — попросил Наум как-то совершенно по-детски. — Ну, чтобы на микрофон з-записаться.
Он начал заикаться еще сильнее, заметно нервничал, но телефон включать было нельзя.
Усач показал ему знаком, чтобы подождал, затем вернулся к барной стойке и оттуда позвал:
— Иди, малой, звони. И пиво заодно возьмешь свое.
Наум неуверенно подошел к стойке, Усач выставил перед ним сначала пиво — пенка еще не до конца опала и лежала красиво, как мыльная, а потом телефон — обычную «трубку», на которую, наверное, звонили, чтобы забронировать стол.
Наум шмыгнул носом, покрутил трубку, почувствовал себя дураком. Вспомнил, как однажды ходил в «Музей СССР» и там вертел круглый диск телефона — этот был почти такой же невнятный.
— Сюда вот нажми, — возник рядом улыбающийся Усач. — На трубочку сначала, дальше код с восьмерки…
Наум покраснел, но кивнул и сделал все, как было велено. На том конце провода долго не брали, потом отозвались.
— Д-добрый д-день, — начал Наум, стараясь сказать все как можно быстрее. — Я б-б хотел записаться на с-сегодня, в б-бар на с-стендап.
— Сколько лет?
— А с-сколько можно?
— Чего?
— В-восемнадцать, — на всякий случай соврал Наум, и Усач снова усмехнулся.
— Имя?
— Н-Наум.
— Окей. Сегодня ты в очереди четырнадцатый, понял?
— Д-да.
— Ну до вечера, — и в трубке раздались гудки.
Наум почувствовал себя увереннее: отпил пива (пенные усы смешно покрыли его верхнюю губу, на которой никаких усов еще не было), пересел за столик и стал ждать картошку. Он разомлел и развалился, вытянув вперед ноги в грязных мокрых ботинках, когда Усач принес глубокую тарелку с красными от паприки жареными дольками картофеля, от которых исходил горячий чесночный дух.
Наум набросился на тарелку, как голодный пес, кидал дольки в рот руками, обжигаясь, дуя на них и вытирая пальцы о штаны, и Усач смотрел на него из-за стойки чуть ли не с умилением.
Но стоило опустошить тарелку, как на Наума накатило отчаяние: Дженни нет, идти ему некуда и даже шуток как следует у него нет.
Что он будет говорить со сцены четырнадцатым?
Сложно смеяться, когда на душе раздрай.
Наум попробовал вспомнить все, над чем смеялся недавно: видосы и выступления других комиков, даже дурацкие комедии, но ничего не складывалось в голове.
— П-простите, у вас л-листика не найдется? — спросил Наум Усача, и тот молча вырвал ему лист из блокнотика, в который официанты обычно записывают заказ.
— Ручку дать?
Наум кивнул.
Некоторое время совсем ничего не писалось.
Наум смотрел, как с ботинок стекает снег — грязная лужа на грязном полу.
«Я сижу на стуле, а подо мной лужа…» — записал новоявленный стендапер.
В кафе стали постепенно собираться люди. Дело шло к ночи, а Наум так и не знал, где будет ночевать, — тьма сгущалась над его головой, и он судорожно соображал, реально ли прямо сейчас одолжить у кого-нибудь денег и может ли это помочь, когда ты несовершеннолетний в чужом городе.
Сначала, конечно, был разогрев. Парень, который представился как казах, пытался шутить и веселить публику, задевая то одного, то другого нелепыми комментариями, вставляя мат после каждого слова. Наум от ужаса покрылся испариной.
Он записывал на своем клочке бумаги неуверенные мысли, шутки никак не шутились, он думал о Дженни, о том, что было бы проще, пожалуй, если бы она умерла, чем тот факт, что ее и вовсе не было.