Вечером приедет не только свекровь, еще обещала зайти Алка: громкая, шумная, прямолинейная, локтями во все стороны машет — со стола всегда что-нибудь падает и непременно вдребезги. Водка, сканворды, караоке, дети-подростки, две собаки лохматые — нужны силы, чтобы с ними справляться, хотя бы перекричать. Так что у Алки глубокий командный голос. Ее всегда много. Толя ее не любит. Говорит, что эта женщина всегда сует свой нос куда не следует. Но Алка не сует, она принимает живое и деятельное участие. Анна привыкла: Алка ее лучшая подруга, какая ни есть. Есть и еще одна. Тонкая, почти прозрачная Еся: учительница немецкого, опера и балет, коллекция фарфора, два неудачных брака, чайлдфри (или просто не получилось, что намного скорее), маленькая тупая собачка. Алка и Еся — как день и ночь, полные противоположности, но вокруг Анны они как-то соединились и теперь ходят парой, прямо как Ахеджакова и Талызина в новогоднюю ночь.
В последнее время Анна от них устала.
Алка все время лезет с непрошеными советами: а он что? А она что? А я слышала! А ты попробуй так!
А Еся… Анна вдруг вспоминает, как взялась худеть, вычерпала из дома все — макароны, картошку, сладкое. Сын начал прятать всю запрещенку в своей прикроватной тумбочке. Худели с Толей вдвоем — вместе сподручнее и не так обидно. И ведь Толя, зараза, сбрасывал быстрее, а Анна медленно — и первым делом, конечно, ушла грудь. Но все равно старалась — ограничивала себя во всем, и подруги, само собой, знали и поддерживали. То есть поддерживала Алка, она-то сама не могла себя ограничить ни в чем, и чужое усердие ее искренне поражало. А вот Еся была не в восторге: все время рассказывала Анне, что та портит желудок и грудь совсем плоская стала, а она и раньше была не фонтан. Анна в ответ улыбалась, а что тут скажешь? Но однажды Анна устроила вечеринку — по случаю, кажется, 8 Марта. Пригласила девчонок, купила вино по акции. Алка пришла с пластиковыми ранневесенними фруктами из заграничных теплиц — все-таки праздник весны. А Еся, змея, вдруг зачем-то притащила торт — жирный, весь из себя крем. И сказала Анне с нежной улыбкой: «Это тебе». «Я же худею, Есенька», — удивилась Анна, а та обиделась как будто: «Ну я же старалась, весь день у плиты».
То есть не лень ей, сучке, было купить коржей, заварить крем и корячиться, лишь бы Анна не стала худой. Потому что на Анну мужики западали, несмотря ни на что, а Еся была одна — долго, достаточно долго для того, чтобы превратиться в злую, несносную тварь, и хотя они были знакомы уже лет пятнадцать, Анна догадывалась, что дружбе конец.
Еся все же заставила ее съесть кусок — дождалась, пока она напьется, и тут же впихнула. Анна съела, но обещала себе сразу же помнить про этот случай.
А торт был вкусный, даже очень.
Готовила Еся славно.
Толя помыл, громыхая, посуду и стоит теперь как часовой над ее душой.
Анна красит глаза, согнувшись над низким зеркалом в прихожей.
— Чего?
— Да так. Красивая сегодня.
Анна закатывает глаза — звучало неискренне.
Она и не помнит, когда в последний раз это было по-настоящему. Когда Толя ей что-нибудь такое говорил, от чего быстрее билось сердце, или когда он ей что-то такое дарил, что она хотя бы запомнила. Анна спрашивала себя: что он подарил мне на прошлый Новый год? А на день рождения? И не помнила. Хочется ли ей обнимать его? Тоже вопрос уровня «продвинутый». А можно не отвечать?
Ей было двадцать пять, когда они встретились. Не страстный роман, но приемлемый. Смущало Анну многое, в том числе — каким бы смешным это ни казалось — его нелепое имя. То-ля как приговор. Еще и мать добавила:
— Нет, — сказала она, — ну ты серьезно? Толя — это ж диагноз.
Но у Толи были красивые синие джинсы. К тому же он сильно старался: забирал Анну с работы на новенькой кредитной машине, строго раз в неделю приносил цветы — заветренные хризантемы или длинноногие розы — чаще красные или белые, а один раз даже нашел где-то тюльпаны в декабре, прямо как падчерица подснежники.
Толя работал инженером на небольшом производстве в Мурманске, получал три копейки, и мать (которая завтра приедет) активно пропихивала его на «Нерпу» — судоремонтный завод, где по сей день чинят атомные подводные лодки Северного флота. Свекровь почему-то считала, что на таком большом предприятии с историей Толя непременно заработает много денег. И заработал бы, если бы воровал, но он был кристально честен, поэтому в «Нерпе» оставался таким же нищим, как был, — только в Снежногорске. «Зато квартира своя», — любила приговаривать Антонина Борисовна, довольно осматривая их с Анной пятьдесят два квадратных метра. У самой свекрови была трешка в Мурманске, в ней наш Толенька вырос, и в ней же они с Анной жили первый год после свадьбы — до рождения Наума.
Анна тяжело переносила совместную жизнь со свекровью, тогда ей казалось, что проще переехать в маленький город, зато в отдельное жилье, тем более — ну что там езды до Мурманска — каких-то шестьдесят километров, час.
Антонина Борисовна мечтательно говорила про Снежногорск: «Край холодных снегов и горячих сердец». А Анна думала, спустя шестнадцать лет: дыра ебаная.
Алка приезжала в гости по спецпропуску, с Есей познакомились в школе — и сразу подружились, как только Анна туда устроилась.
Мать Анны переезду тоже обрадовалась: будешь, сказала она, с мужем как за каменной стеной, и Анна не поняла, что имелось в виду — что теперь она в закрытом городе, как за решеткой, или что на Толю можно положиться?
Зная мать, скорее — первое.
Анна и сама не могла ответить, можно ли на Толю положиться. Он был добрый, милый, заботливый, но решать проблемы не умел совсем — пасовал перед трудностями. Анне сначала казалось, что это не главное, потом стало раздражать.
«Ты на мужика не дави, — говорила ей мать. — Мужик давление не очень любит».
А как же тогда?
Очевидно, что решать проблемы нужно было Анне.
С вздыбленным линолеумом, очередью на путевку, разрешениями для друзей и родителей, планами на будущее, маленьким Наумом.
А Наум не был беспроблемным ребенком. В детстве он много болел, и сидела с ним Анна. Пропускала работу, вскакивала ночью, гоняла по поликлиникам — а как? Не выписывать же бабушку из соседнего города каждый месяц. Поди поищи в Снежногорске няню, а если бы и нашла — откуда деньги?
Наум не говорил до трех лет совсем, просто молчал. Все понимал, показывал пальцем — цвета, буквы. Но не говорил. Врачи разводили руками: нет объективных причин, ждите, заговорит.
Но Анна боялась, что так и останется. Что значит «нет причин»? Причина должна быть всегда.
Она таскала Наума по врачам, искала ответ, ей хотелось принять решение: лечить, искать таблетки, водить на какую-то реабилитацию? Она всматривалась в спокойного, как и Толя, Наума, пыталась найти в нем признаки того, что не давало ему произносить слова, — травмы, аутизма, психиатрического.
Свекровь подливала масла в огонь, говорила, что они внука не развивают, ну как они — она, Анна, даром что учительница.
«Вы, Аннушка, должны с ним чаще заниматься, может, на развивашки какие-то пойти, ну полно же развивашек…»
«Каких это развивашек в Снежногорске полно? — злобно спрашивала уставшая Анна. — Вот сами и сходите, вам все равно заняться нечем».
Выходило грубо, потом приходилось извиняться, приглашать в гости, накрывать на стол. И пропуск, конечно, делать — а кто его сделает?
Как будто стараясь помочь матери, Наум постепенно начал выдавать слова, они вываливались из него сначала бессмысленно, но все же связно. Он мог просто сидеть и произносить какие-то фразы, как будто где-то они у него там лежали на складе — прямо стопочками, и он их оттуда загружал в свою голову — одну за другой.
Нормально Наум заговорил в четыре. И сразу же стал заикаться. Но это уже на общем фоне казалось мелочью — Анна успокоилась. В конце концов, многие заикаются, кто-то буквы не выговаривает всю жизнь, это уже не порок. И сколько Антонина Борисовна ни клевала ее тем, что Наума нужно отвести к логопеду, психологу и лечить заикание, Анна уперлась рогом — не позволю залечивать сына.