Я просто дам тебе уйти.
Я должна, нет, я хочу к нему поехать. Послушай, ну вот можно же новую жизнь начать. Просыпаться с ним, строить семью.
Не смеши.
А что смешного?
Поворачивай.
Зачем?
Нам туда.
Зачем?
Я больше не могу воевать. Ты хотела уехать? Вот — тебе действительно пора.
Хлоя свернула с трассы на разбитую дорогу.
Хотя бы двадцать восемь километров я ехала к тебе.
Маршрут перестроен.
30
Хлоя едет недолго, но кажется, что несколько часов. Дорога однообразная и совершенно пустая. Она открывает окно и курит — нет никого, кто скажет ей, что в машине будет вонять. Солнце тоже однообразно — стоит на месте столбом.
Хлоя съезжает на обочину, глушит мотор, снимает туфли и идет босиком по ягелю. Нет никого, кто скажет ей, что ягель от этого гибнет. Хлоя плачет. Нет никого, кто скажет ей, что нашла из-за чего плакать, ты подумай. Хлоя смеется, и нет никого, кто скажет ей, что она ведет себя как истеричка. Хлоя рада, что нет никого. И нет никого.
Хлоя помнит: шесть месяцев назад она проснулась утром счастливая, выскочила из дома, завела машину и поехала в город. Там, на улице Ленина, ее ждал человек, которого она обняла. Человек этот пах сигаретами, пах вином, пах свободой. Привилегией выбора, правом не прятаться и не прятать стыдное — например, коровий хвост. У Хлои есть хвост. Она его прячет.
Анна стирает это воспоминание.
Хлоя помнит: в первый раз он поцеловал ее на улице Мира. Губы у него были твердые — холодные и упрямые. А кожа горячая, будто температура.
Анна стирает это воспоминание.
Хлоя помнит: полярное утро, зеленые всполохи на горизонте, мальчик выходит на кухню и говорит, что ему нужно уехать. «Ты никуда не поедешь», — говорит женщина — она тоже на кухне. Эта женщина и ее материнское чувство — Хлоя стояла, прислонившись к дверному косяку, и пыталась понять, что это значит — когда ты лишаешь кого-то возможности выбора. Хлоя сказала женщине: отпусти его. Ты утащишь его на дно вместе с собой. «Это ты уйдешь на дно, — сказала женщина — очень, очень грубая, злая, неприятная женщина. — А я останусь».
Анна стирает и это воспоминание — все, кроме напутствия.
Хлоя возвращается в машину, забрасывает туфли за спину, заводит мотор и давит на педаль — удивительно, но голая ступня иначе чувствует ее, скорость набирается быстро, а если слегка ослабить давление, то машина резко дергается.
Хлоя пожимает плечами, смотрит на часы: сколько времени прошло?
Солнце стоит на месте.
Хлоя прихлебывает из бутылки. Удивительно, но никто не говорит ей, что пить за рулем нельзя. Она едет нормально — не быстро, но и не медленно. Просто едет, и все.
Солнце стоит как вкопанное.
В конце дорога перестает, сплошные ухабы да впадины, она сбавляет скорость, но машину все равно мотает, как во время шторма. Удивительно, но никто не говорит ей, что она испортит подвеску.
Солнце — недвижимость.
По обеим сторонам дороги — ржаво-ментоловая тундра. Огромные ветряки режут воздух, и тот сгущается вокруг машины. Впереди ничего — только раздробленная нитка разделительной полосы. Петляет между колес, исчезает в асфальтовых ранах, крошится на вздыбленной земле. На границе мхов спит собака.
Солнце не спит никогда.
Дорога кончается заброшенной деревней и кладбищем кораблей. Длинные, истлевшие от времени дома, рваные флаги, не выдержавшие испытания ветром. У раздолбанного придорожного кафе «Ретинское» несколько человек — случайные браконьеры. Перед ними ведра, в ведрах — крабы. «Продайте мне краба», — зачем-то говорит Хлоя.
Илья любит крабовое мясо. Я ему приготовлю. Я никогда ему не готовила. А я так люблю готовить тем, кого люблю. Приготовить, а потом смотреть, как он ест.
Хлоя паркуется у рыбачьего сарая, долго роется в багажнике, выбросив оттуда разъевшийся чемодан, и, наконец, находит одноразовые тапки из отеля «Арктика». Она взяла их из жадности, когда в первый раз была там с Ильей. В том же пакете — одноразовые тюбики с шампунем и гелем. И шапочка для душа. Вот уж шапочку точно не стоило брать.
Тапки на земле смотрятся странно. Но не в туфлях же спускаться к океану?
И нет никого, кто скажет ей, что она как-то странно вырядилась. Но Хлоя все равно оборачивается, смотрит затравленно. Привычку не так уж просто изжить.
Она берет с собой только бутылку и краба в пакете. Бутылка — пустая на четверть.
Закончилась последняя четверть, думает Хлоя, а я не выставила оценки. Хотя здесь нет никого, кто сказал бы ей, что она плохой учитель.
Солнце стоит словно пограничник на блокпосту.
Хлоя помнит: мальчик однажды попросил ее рассказать сказку.
Слушай, сказала она. Однажды женатый мужчина (такой же, как твой отец) бродил по лесу в поисках пропавшей козы и наткнулся на девушку. Мужчина был так очарован ее красотой, что потерял покой. Он возвращался в лес к этой девушке каждый вечер, и каждый вечер они (тебе еще рано это знать). В конце концов он так обессилел от постоянных метаний, что решил положить этому конец. В один из вечеров он не пришел в лес, и девушка пришла к нему сама. Мужчина рассердился и сказал, что больше не любит ее. Тогда она повернулась к нему спиной, чтобы уйти. Но, повернувшись, подняла вверх копну своих длинных волос («как у тебя?» — «да»), и мужчина вдруг увидел огромную дыру в ее спине. Он вздрогнул от ужаса и тут же превратился в уродливого старика, а потом разглядел коровий хвост — девушка прятала его под одеждой.
«Какая страшная сказка!» — «Это легенда о Хульдре». — «Кажется, ты все перепутала! Это ведь Хульдра должна была обернуться старухой». — «Она и так достаточно наказана».
Хлоя сама стирает это воспоминание, щель в ее спине стала почти дырой.
Хлоя в белых отельных тапочках спускается к океану. Океан сопротивляется — ветер слепит глаза, плюется холодным песком, приходится щуриться, пробираться почти на ощупь. Впрочем, нужно смириться — как обычно принять все как данность и продолжать.
Литораль пуст ровно наполовину, океан в процессе — совершает свой ежедневный обряд.
Хлоя заходит в воду. Шаг, еще один шаг. Вода накатывает и ноги вязнут в песке. Она открывает пакет и выпускает краба. Тот улепетывает со скоростью света. Хлоя упрямо идет вперед. Океан сначала пытается ее задержать, потом подчиняется. Вода холодная, обжигает, Хлоя уже не чувствует ног, но решает терпеть — давно уже терпит.
Тапки набухли и тут же стали тяжелыми.
Солнце стоит как пауза — две черты.
Вода подхватывает бутылку, и та теряет вес.
Хлоя отпускает ее. И некому сказать ей, что нехорошо бросать мусор в океан, и она знает, что стекло потом выйдет на берег гладкими, матовыми брызгами.
Хлоя идет вперед, покорно и шумно, загребая тяжелыми тапками ил. Идет вперед, пока не исчезает в дали. Впрочем, нет никого, кто смотрел бы, как она исчезает, и окликнул бы ее. Нет никого, кто увидел бы, как вода подхватила ее и заставила лечь, как на мгновение показался над водой коровий хвост — впрочем, и тот был похож на видение и быстро пропал.
Несколько браконьеров стоят в недоумении возле машины и растерянно глядят по сторонам, потому что на земле лежит чемодан. Один-одинешенек. И нет никого, кто завел бы машину, открыл багажник и забросил его туда.
Солнце стоит как памятник.
Хлоя лежит под водой.
31
— Анатолий Николаевич?
— Да…
— Мы засекли на камерах по трассе машину вашей жены.
— Что?
— Машина. Чери тигго номер… Это ваша машина?
— Да… Это машина Анны.
— Приезжайте.
Анатолий вскочил, на часах — без четверти восемь, натянул штаны и свитер, прямо так — на голое тело. Анна всегда ругала его, когда он не надевал вниз майку.
— Так что все-таки произошло в ту ночь?
— Мы повздорили, она ушла. Вы же проверяли мое алиби. Она ушла от меня к другому… мужчине, я же вам говорил. Правда, он это отрицает.
— Я спрашиваю не об этом. Вы не говорили, что она уехала на машине.