— Не вам, а тебе, братец… Чтоб не смел иначе говорить… Защищаешь, значит? Ладно, ладно, защищай, так должен поступать настоящий мужчина… Только слюни у меня не распускай, запомни, что все они такие…
— Да ты, Теофилис, всех тоже, чего доброго, не знаешь…
— Братец ты мой, если не я, то кто будет знать? Эх, Бенас, Бенас, склоненная ива. Плохо такой иве, плохо…
— Теофилис, но иногда и на несклоненную собаки… Как видно…
Теофилис молниеносно поворачивается к Бенасу.
— Так, по-твоему?
— Да вроде…
— Гавнюк!
Примерно в полдень Теофилис объявляет перерыв. Вацюкас уже осмелел, ему, видно, с Теофилисом интереснее, чем с Вилией и Милдой, поэтому, волоча за собой шест, он подбегает к Теофилису и Бенасу.
— Чего? — сердито спрашивает Теофилис.
— Что чего? Сами говорили, обед.
— Какого черта сюда прибежал? Есть чем питаться?
— Есть.
— Ну вот… Ладно уж, оставайся…
Теофилис снова ложится на траву, снова кладет руки под голову, снова сердится, глядя на такое прекрасное небо, снова отбрасывает выуженного из бороды муравья.
Бенас говорит:
— Может, вместе покушаем?
— Это ты мне? — спрашивает Теофилис.
— Тебе.
— Спасибо. Ни черта не хочется. Вот если бы кисленького…
Тут Бенас вспоминает и соображает, вот где ему пригодятся яблоки старухи Римидене. Он достает их из кармана и складывает в кучу.
— Может, яблоки сойдут?
— Господи боже! Вот это вещь! — восклицает Теофилис. — От этого не откажусь… Воровал?..
— Да что ты! Зачем воровать. Такая баба дала…
— А… Хорошая баба?
— Неплохая.
— Старая?
— Совсем старуха…
— А… — бормочет Теофилис и принимается смачно хрустеть яблоками — ему-то неизвестно, в сопровождении каких звуков они попали в карман Бенаса. Умяв яблоки, Теофилис все равно остается недоволен, ерзает чего-то.
— Мужики, — говорит он, скребя в затылке, — может, знаете, у кого тут есть?..
Вацюкас не понимает, поэтому спрашивает:
— Что?
— Ну, скажем, водка. Может, гонит кто?
Вацюкас растерян; и он, и Бенас знают, кто гонит, но ведь велено незнакомым не болтать.
— Ну, ну! Чего боитесь-то? Может, я и страшный с виду, но в этом деле меня можно не бояться. На деньги, жми, принесешь, и весело проведем время. Принесешь?
— Принесу, — говорит Вацюкас и бегом пускается в сторону кустов…
Вдвоем с Теофилисом вовсе не уютно. Бенас медленно дожевывает свой обед, у него явно лежит что-то на сердце, что-то тяжелое, и неизвестно, с какого края сподручнее скатить эту тяжесть.
— Учишься? — голосом следователя спрашивает Теофилис.
— Учусь. Девятый кончил, — отвечает Бенас, его разбирает злость, что с каждым словом, вроде бы и ничего не значащим, он лишается какой-то хоть и небольшой, но собственной силы и правды.
— Уже ученый! Когда кончишь, знаешь, кем будешь?
— Не очень-то…
— А что тебе нравится?
— Самолеты.
— Значит, хочешь летчиком быть?
— Очень нравится. Не знаю, удастся ли.
Теофилис резко садится, уставившись своими карими глазами на Бенаса.
— А что, нельзя? — находит лазейку Бенас.
— Почему бы нет, пожалста. Величие, небеса, над жаворонками да аистами, денег куры не клюют, от баб отбоя нету. Соколы да орлы…
— Во всяком деле соколом можешь быть, если оно тебе по душе, или нет?
— Да неужели? Хм-м-м…
Чудной этот Теофилис! С какой стати его голос теперь зазвучал подавленно? Он долго, очень долго молчит, лежит, дергая изредка то одной, то другой ногой, жует траву, словно готовясь к какой-то последней атаке.
— А больше тебе ничего не нравится? — спрашивает он, когда бутылка уже откупорена и бо́льшая часть выпита. И сует при этом бутылку Бенасу.
— Нет, не пью.
— Ну и ну! Не пьешь так не пьешь. — Теофилис вливает в глотку добрую порцию и радуется: — Ата-та!.. Так что тебе еще нравится?
— А это очень важно?
— Важно — не важно, а сказать можешь.
— Еще мне нравится литература, Теофилис.
— О-ё!.. — совсем некрасиво ругается Теофилис, даже Вацюкас вздрагивает. — Литература… Почти Экзюпери… Слыхал о таком? Столица уже знает… Проводишь струнами лиры по грудям, будто павлиньим перышком, публика хлопает, девки цветы волокут да просят хоть словечко в книжку написать… О-ё!.. Тьфу! И все так чудесно, так симпатично, мир розовый и манящий, валяй жми, протянув вперед когти…
— Не понимаю, почему тебя так все бесит? Сам ведь знаешь, что говоришь не совсем правду. Что значит твоя злость против Майрониса или, например, Чехова?