— Не стоило Повиласа… — обмолвилась мама.
— О, ты еще не слышала, как он поет! Нет, Повиласа я люблю.
— Ведь… всех не пригласишь.
— Повилас — власть, а власть мы любим…
Мама суетилась. Хватала одно, забывала другое, и все жаловалась, что безголовая стала. Казалось, она вот-вот устало рухнет в кресло, спрячет лицо в ладонях и по-детски захнычет: «Не хочу… Не надо…» Но она все хлопотала. А в субботу еще затемно куда-то убежала. Вернувшись из школы, я застал ее перед зеркалом. Подстриженные волосы, взбитые и аккуратно уложенные, волнами спускались на уши и виски. Мама была в светлом платье с глубоким вырезом и подбирала к платью бусы.
— Ну, как? — спросила она обернувшись.
Я первый раз в жизни посмотрел на маму не только как на маму, но и как на женщину, и отметил — она красива. Стройная, ноги красивые — мама казалась совсем молодой, просто девчонкой; не зря прохожие иногда принимали нас за брата и сестру. Мама всегда гордилась этим, а я краснел и боялся, что они думают еще хуже — что я гуляю со своей девушкой, лет на десять старше меня.
— Хорошо?
— Ты красивая, мама.
— Ты даже не представляешь, как трудно попасть к Феле. Парикмахерская битком набита. Она неплохо меня причесала, а?
— Ты красивая, мама.
— А что сюда больше подойдет — бусы или брошь?
Никогда она меня об этом не спрашивала. Вечно ведь спешила. Все время бегом; только на минутку станет перед зеркалом.
— Может, бусы, а?
Я все еще смотрел на нее, как зачарованный.
— Может, бусы…
— А может — брошь, посмотри-ка…
— Может, брошь…
Она радостно засмеялась, повернулась на одной ноге, потом снова всмотрелась в свое отражение, и лицо ее вдруг померкло. Бросила бусы с брошью на столик, опустила руки.
— Если б все уже кончилось… был конец, — тихо сказала она.
Вернулся отец с полным портфелем бутылок лимонада, и мама убежала на кухню.
Гости были робкие и воспитанные, за стол сели только после долгих уговоров. Честно, я чуть со смеху не подох, когда коротыш директор техникума стал осыпать комплиментами какую-то тетку, занявшую чуть ли не два стула по соседству:
— Вы так помолодели и, как всегда, грациозны!.. Не станете возражать, если я вам капельку налью?
Или когда его жена, помахивая пальцами с ярко-красными ногтями, защебетала:
— Эта ваша селедка с грибами — просто объедение!.. одно слово — прелесть!..
Точь-в-точь как в театре, на комедии. Но сидевший рядом старец напомнил, что я не зритель, а действующее лицо.
— Вам забыли налить!..
— Нет, спасибо, — я задвинул свою рюмку за фужер с лимонадом.
— Ему нельзя, — отозвался отец.
— Капля не повредит.
— Нет! — одернул старца отец. — Разве что вина.
Мама сидела между отцом и Повиласом и призывала честную компанию угощаться.
После третьей рюмки все оживились.
Справа от Повиласа была расфуфыренная дама, но ухаживал он только за мамой.
— Элеонора, вы… — говорил он ей.
Директор техникума, подскакивая, как петушок, толкнул высокоидейную речь о партизанской и общественной деятельности отца. Жаль, трибуны у нас в квартире нет. Он предложил осушить бокалы за юбиляра.
— Нора… — услышал я голос Повиласа.
Так, наверно, маму не звал еще никто — во всяком случае, я не слышал. Отец говорил — Эле, а когда-то, давно, правда, но я помню — Элите. Элеонора — Нора… Необычное имя, из драмы Ибсена. Нора, которая в доме отца была дочкой-куклой, а в доме мужа — женой-куклой…
Ровно в двенадцать выстрелила бутылка шампанского, и мы затянули «Долгие лета». Саулюс клевал носом, и я повел его укладывать к себе. Постелив ему на диване, хотел вернуться к столу, но вдруг передумал и разделся. Саулюс прижался ко мне, крепко обнял и тут же заснул. А я слушал, что происходило за дверью. Директор гаркнул: «Поступило предложение спеть народную песню». Господи! «Поступило предложение…» Все проголосовали «за», и жена директора (ну конечно, она!) писклявым голоском затянула: «Жил-был у бабушки…» Потом пошли анекдоты, поначалу невинные, а чем дальше, тем острее. Хихиканье, фырканье. Вопросы и ответы «армянского радио». И опять: «Поступило предложение выпить на брудершафт…» Женский визг…
Когда проснулся, было уже тихо. Полная тишина. Из-под двери пробивалась полоска света. За стеной кто-то безмятежно храпел.
Зверски хотелось в туалет, и я, встав с дивана, открыл дверь. Зажмурился от яркого света, но в тот же миг… Мама сидела на своем месте, глаза у нее были влажные и печальные, словно она только что плакала. На ее локте лежала большая ладонь Повиласа; его пальцы нервно подрагивали. В пепельнице горкой высились окурки.