– Па-ап, – Настя с нескрываемой радостью глядела на отца, потом вдруг закрыла лицо руками.
– Да, счастье… Кто знает, в чем оно? – продолжал Иван, глядя на большой, обращенный к солнцу золотой подсолнух на песчаном откосе. – Может, в том, что мы сидим здесь с тобой разговариваем, дышим этим воздухом, смотрим в это небо. У каждого, я думаю, и свое счастье должно быть; его много кругом, только надо узнать его и беречь.
Настя отвела от лица руки, подняла голову, долго смотрела в небо, сказала:
– Не говори маме, ладно? Ты вот рад за меня, а про маму не знаю, очень она все переживает.
– Как не переживать, одна ты у нас, за все сердце болит.
Иван поднялся, поглядел на горячее солнце, сказал:
– Отдохнули и хватит, дело не ждет. Помахаю еще маленько, да помогу тебе разбивать.
С косой на плече он пошел к началу прокоса, а Настя с граблями отправилась через выкошенную поляну в другую сторону, туда, откуда Иван начинал косить и где трава уже довольно хорошо подсохла.
Незаметно, в трудах и заботах заканчивался день. С полными душистой малины корзинами возвращались «лесные добытчики», к вечеру приходили с работы колхозники, и начиналась другая жизнь деревни – вечерняя, наполненная домашними заботами, шумом отдыхающей молодежи.
Иван и Настя пришли усталые, раскрасневшиеся от работы и солнца, умылись, сели к столу. Оранжевое, еще жаркое, опускавшееся к лесу солнце заливало комнату яркой желтизной.
Отняв заслонку, Марья выдвинула из печи горшок топленого молока, сняла крышку. Блеснула золотая пленка, пыхнул ароматный парок. Она налила всем по кружке густого, янтарного молока, отставила пустой горшок, прикрыла заслонку.
Сидя напротив дочери, она подвигала ближе к ней то одно, то другое.
– Мам, я пойду погуляю, наши сегодня танцы организуют, у Нюрки новые пластинки, – Настя поглядела на мать, потом на отца.
– Иди, иди, да ты не ешь-то ничего, – спохватилась Марья, – подождут твои танцы, вот рыбки хорошей отец с города привез.
Не дотронулась.
Когда Настя ушла, Марья долго смотрела в окно, на ярко горевшего на солнце медного петуха на соседской крыше, спросила:
– Ваня, ты ничего не примечаешь?
– Ты об чем?
– Про Настю нашу.
– А что, вроде все в порядке.
– С Пашкой Шишовым она гуляет.
– Что из того. Ей девятнадцать, девка на выданье. На веревку привязать?
– Я не об этом, Ваня. Первый раз это у нее, раньше то всё с подружками. Закружит ей голову.
Иван шумно рассмеялся:
– Что плохого, раз он по сердцу, а если и она ему приглянулась, так куда с добром.
– Ох, Ваня, боюсь я.
Иван удивленно покрутил головой:
– Об чем толкуешь, не пойму. Чем тебе Павел не по нраву?
– Не могу сказать плохого. Не лодырь, не балтяший какой. Что косить, что пахать, на тракторе, видела давеча, картошку проезжал. Клавдя не нахвалится: «Уж младшенький то мой, младшенький то мой…» – Да она всех своих хвалит. Правда, уважительный такой. Приходил по весне. Просила я у Клавди сирени белой кусток, дак он принес. Вместе сажали. Все как надо сделал. Ловко у него получалось. Потом говорит: «Эта сирень самая красивая будет в вашем саду», – и улыбнулся добро. Поглянулся он мне тогда.
– Ну вот, все ты примечаешь, – Иван встал из-за стола, пошарил в карманах висевшей на стене куртки, вытащил кисет с табаком, сказал:
– Пашка парень дельный, есть в нем корень, это главное. А за Настю не беспокойся, разберется, голова у нее на месте. Все идет как надо. Сладится у них, только радоваться надо. Да рано об этом разговор заводить.
Марья подошла, взяла его за руку, с грустью заглянула в глаза, заморгала влажными ресницами:
– Разве я не рада, да ведь одна она у нас, только раздумаюсь, что двадцать ей скоро, взрослая уже – отчего то грустно делается.
Матери, бабушки уже загоняли домой детей и внуков, но которые постарше еще бегали по полю за деревней. Оттуда доносились их звонкие голоса, удары по мячу; еще играли в лапту, стучали рюхи, летал, кувыркаясь, над дорогой, «поп-загоняла», но постепенно стихали звуки и наступала тишина.
Вдруг за околицей широко раскатилась заливистая трель гармошки, зазвенел озорной девичий голос:
Я под горочку спускалась,
Не могла к ручью пройти.
Пойду к маменьке спроситься,
За кого замуж пойти.
И тут же в два голоса ответили ребята:
Ты пойди на ту реку,
Где пенька моченая,
Прилетит к тебе дружочек,
Как ворона черная.
Настя с Нютой подошли, когда танцы были в полном разгаре. Кружились пары, слышались веселые шутки, смех. У края дороги, возле столика с голубым патефоном, сидел на табурете деревенский гармонист Левка Родионов и, чуть склонив голову вбок, напустив на лицо меланхолию, играл «Барыню». Игривые переливы плясовой становились все громче, убыстрялись, зазывали в круг. За девчатами вступили парни, и поднялся такой топот, что слышно было с другого конца деревни. Старуха Палюлина глядела из окна на веселую пляску, бубнила под нос: «Вот оглашенные, не наработались за день, ноги, что ли, у них железные». Потом нарочито-сердитым голосом кричала через ограду: «Долго вы топотать будете! Медом здесь, что ли, намазано, неугомонные!»