— Я знаю одно: кто-то все это должен остановить. Вот я практически всю свою жизнь живу на севере, уже много лет — в Кирьят-Шмоне. Ракеты на нас летят постоянно. Я уже не помню, когда этих обстрелов не было. Ну ты скажи, разве это жизнь? И поэтому мы, все, кто живет на севере Израиля, сейчас говорим: мы потерпим, потерпим сколько надо, только вы должны раз и навсегда с этой заразой покончить. Почему весь мир возмущается, что в Ливане гибнут люди, почему весь мир молчит, что в Израиле гибнут точно такие же женщины и мужчины, старики и дети? Когда «Хизбалла» обстреливает нас ракетами, она же знает, что в наших домах нет солдат и нет ракетных установок, что здесь живут обычные люди, которые хотят жить, но не могут, потому что в бомбоубежищах нормальные люди жить не могут и к этому проклятому вою сирен, к тревогам, взрывам ни один нормальный человек привыкнуть никогда не сможет. А сейчас, — с радостной улыбкой закончил он, — пойдем и подышим воздухом, атака кончилась, еще один кошмар пережили.
Бомбоубежище и впрямь уже почти опустело, мы поднялись по ступеням наверх, но люди еще не расходились и Дани пояснил, что если в ближайшие минуты атака не повторится, тогда можно будет пойти домой. А пока Дани предложил утолить жажду пивком, тут буквально за углом находится мини-маркет, хозяин наверняка его уже открыл. Он, оказывается, вместе с нами находился в бомбоубежище, и вообще работает теперь по весьма специфичному расписанию, которое зависит от ракетных обстрелов. Как только объявляют воздушную тревогу Габриэль, или как его все в округе называют — Габи, запирает свой магазин, спускается вниз и пережидает обстрел. Звучит отбой — Габи поднимается наверх и, убедившись, что ракета в очередной раз «просвистела» мимо, открывает двери. Пока Бог миловал. «Из соседних домов мало кто уцелел, а магазинчик мой как стоял, так и стоит, — порадовался Габи. — Я его в спешке, особенно в первые дни, даже закрывать не всегда успевал, так верите, ничего не пропало».
Но пивом мы все-таки в спокойной обстановке насладиться не успели. Едва Габи протянул нам пакет с запотевшими ото льда банками, снова объявили тревогу. «Накаркал» мой новый знакомый, сирена завыла вновь. И я подумал, насколько прав Дани — привыкнуть к этому смертоносному вою невозможно. Спускаясь снова по ступеням в бомбоубежище я чего-то вдруг вспомнил восьмидесятые годы, свою журналистскую работу в Афганистане.
Жил я тогда в первом микрорайоне Кабула, в домах, построенных советскими строителями для братского афганского народа. По ГОСТам того времени через стены этих типичных «хрущоб» даже шуршание газеты в соседней квартире было слышно вполне отчетливо. А уж вою сирен стены эти препятствием быть никак не могли. Кабул же душманы, или как мы их называли — «духи», с близлежащих холмов обстреливали ракетами ежедневно и с удивительной педантичностью. Обстрелы начинались ровно в 19.00, часы можно было по этим атакам сверять. Наша квартира-корпункт, который я занимал еще с двумя коллегами, находилась на пятом этаже. К семи вечера мы, если только не уезжали из Кабула, уже были дома и приготовления к обстрелу начинали минут за пятнадцать. Распахивали стеклянные балконные двери, открывали настежь окна, чтобы детонация не побила стекла, потом садились на стол, наполняли по стакану водки и готовили нехитрую закусь из того, что под рукой было. С первым звуком сирены, молча чокались своими стаканами, выпивали магическое зелье и долго еще сидели молча. Не могу похвастать, что водка, во всяком случае, во мне страх глушила, а спрашивать друг друга об ощущениях у нас как-то было не принято. Так что, я думаю, каждый со своим страхом боролся в одиночку, хотя присутствие друг друга если и не бодрость внушало, то призывало к мужской сдержанности.
Тот вой и афганские бомбежки мне потом еще много лет снились, я смотрел сейчас на людей, собравшихся в бомбоубежище, на их встревоженные лица, на разом притихших детей и думал о том, что привыкнуть к этому и впрямь невозможно.
В Хайфу я в тот день так и не попал, обстрелы Кирьят-Шмоны прекратились к вечеру, чтобы возобновиться ночью. Мне было неловко, что я занимаю в этом подполе место, которого и так немного, что стесняю людей, которым и без меня в этой духоте дышать было нечем. Но никто меня не попрекнул, никто не спросил, откуда я прибился к жителям этого района и потому я остался. Ехать мне в эту пору было решительно невозможно, обстрелы продолжались. Ночью в бомбоубежище спали далеко не все и услышал немало историй о том, как переживают люди эту войну, какие случаются чудеса и забавные случаи. О трагедиях предпочитали не упоминать, настроение и без того было у всех подавленное. Какая-то девчушка, лет этак двенадцати-тринадцати вдруг вздумала всех арбузом угощать. Арбуз был огромный, как она, пигалица этакая, его дотащила и главное откуда взяла, было совершенное непонятно. Ее спросили, она пожала плечами. Когда же я поинтересовался, для чего она, собственно, арбуз сюда принесла, девчонка ответила не по годам рассудительно: