Теперь о самой работе. Она оставляет приятное впечатление. Хорошо сделаны рисунки. Интересно выбраны стадии. И доложена она была… вдумчиво. Надо сказать прямо: докладчик мне понравился.
Меня кто-то толкает в спину, кто-то в бок, наступают на ноги. Я никого и ничего не вижу. Смотрю под стол.
— Следующий доклад посвящен вопросу…
Все. Все… Но буду пока ни на кого смотреть. Так посижу. Чей доклад теперь разбирает Федоров? Кажется, Севиных девочек. Хвалит? Да. О чем-то я хотела подумать… Что-то было важное. Не помню. Надо слушать Федорова. Вспомнила. Казалось важное, а это вот что: завтра начну работу по ботанике. Тоже девять дней. Как странно бывает: я слушаю Федорова и ничего но слышу. А хорошо, что будет практика и по ботанике. Почему-то очень хочется сейчас еще что-нибудь здесь делать. Теперь уже есть опыт. Рисовать опять буду… И работать, работать. Это главное… Когда кончатся доклады, надо выпустить головастиков в пруд… и убрать лабораторию, там развал. Федоров говорит о Голицыне? Ничего не понимаю. При чем тут Сева? Ведь речь идет о докладе девочек. Ах, вот что: у Севы статья напечатана в каком-то сборнике. Ну и что же? То есть… я этого, конечно, не знала, но я не понимаю другого: при чем тут девочки? Нет, надо очнуться и слушать. Все. Слушаю.
— Очевидно, студентки взяли такую тему, — говорит Федоров, — потому что их увлекли интересные проблемы, поставленные в статье Голицына. Вот жаль только, что не были учтены сроки выведения птенцов. Полагаю, в дальнейшем…
Я сижу на опушке леса. Читаю Севину статью, о которой говорил Федоров. Она напечатана в академическом журнале.
Действительно, после такой работы наша работа о головастиках должна была показаться Севе чепухой. Неужели он знает столько языков? Здесь библиография на пяти языках. Если бы у меня была такая статья, представляю, как бы я о ней всем растрещала. А он?.. А он скромно мыл посуду. Надо же суметь такого Севу заставить только мыть посуду. И он ничего. Ничего?.. Я, кажется, все начинаю понимать: он смеялся надо мной. Все это время просто смеялся. Увидел мое нахальство, отстранился от всего и решил посмотреть, что из этого выйдет. А теперь? Ведь работу Федоров похвалил?.. Работу похвалил — общую с Севой работу. А надо мной смеялся. Конечно, тоже смеялся. «Понравился докладчик!» — это же топкий юмор академика. Почему-то больше ему никто не понравился. Одна я понравилась. Еще бы: с таким пафосом изрекла про анальное отверстие. Какой позор!
Сева идет с банками. С двумя. В банках головастики. Ищет меня, чтобы идти на пруд? Подошел. Увидел раскрытый журнал со своей статьей. Взял у меня из рук сборник, закрыл.
— Идем.
Глаза смеются? А кто их знает, может, и смеются. Беру одну банку.
Пруд. Сева выпускает головастиков из своей банки. А я сижу на песке. Пруд этот какой-то треугольный. С двух сторон деревья. А с третьей нет.
Сева возвращается.
— Давай твою банку.
— Нет. Этих я сама выпущу.
Прислонился к дереву.
— Сева, я хочу тебя спросить. Только ответь правду.
— Да.
— Что ты обо мне думаешь?
Сева молчит. Как всегда, он смотрит вниз. На траву. А я смотрю на Севу и мимо него. На деревья.
— Ты удивительная… Я таких не встречал.
Встаю. Беру банку. Иду к пруду. Нагибаю банку и подставляю под банку руку. Головастики, попав на мою ладонь, сначала кружат в ней, а потом соскальзывают в пруд. Они прохладные, нежные, пузатые.
Глава III. Девочка, которая очень любит манную кашу
Шесть часов утра. Электрички уже ходят. Быстро вылавливаю из кристаллизатора двух самок рачков артемий и выпускаю их в литровую банку с морской водой. Завязываю банку марлей. Банку ставлю в сетку. Что еще? Пропуск. Еще? Деньги. Выхожу на крыльцо.
— Бабушка!
Бабушка поливает огурцы в огороде. Она не слышит.
— Бабушка, я уезжаю!
Бабушка поворачивается.
— Куда?
— В Москву. Очень нужно.
— Ты же не ела!
— Бабушка, не могу. Не сердись. Раки рожают!
— Кто рожает?
— Раки.
Я за калиткой. До станции ходьбы двадцать минут. Пятьдесят минут в электричке. От Киевского вокзала до Ленинских гор еще тридцать минут, итого больше двух часов. Лишь бы артемий не родили по дороге.
Я выхожу на узкую тропинку, которая тянется между забором пионерлагеря и канавой. Ночью был дождь, глину развезло. Идти трудно. Ноги скользят. Перепрыгнуть через канаву и пойти по дороге? Но прыгать рискованно. У меня в руках банка. А тропинка, наверное, никогда не кончится. Скольжу я уже бесконечно долго.