- Как это? - притворно удивился зайсан. - Всякий ребенок носит фамилию отца, а не матери. Вы не шутите, здесь не такое место, чтобы шутки шутить…
Намдыгма поняла, что ей не отвязаться от оскорбительных вопросов зайсана. Она подняла голову, и все увидели, что в ее глазах блеснул задорный и решительный огонек. Опережая новый вопрос, она спросила сама:
- Отца ребенка обязательно надо назвать?
- А как же иначе? Или он просил не называть, и вы ему пообещали? Да? Но это все равно, перед законом все же придется ответить, кто отец ребенка.
- Что ж… Если надо назвать отца, я назову…
- Ну, ну…
- А может быть, не называть?
- Нельзя, закон… Да побыстрее!
- Ну, что ж… Тогда я при всех скажу, что вы, зайсан, отец моего ребенка. Можете записать его на свою фамилию.
В комнате все замерли от неожиданности. Все понимали, что этого не могло быть, зайсан и Намдыгма далеки друг от друга как небо от земли… Всем нестерпимо захотелось расхохотаться, они с трудом сдерживались. Зайсан сидел с открытым ртом, как оглушенный…
Люди взглянули на самого старшего в улусе - на Шагдыр-бабая: если он засмеется, значит, смех будет безгрешный, правдивый. Тот почти неслышно хихикал, открывая свой беззубый рот, обрамленный совсем белыми, седыми усами. И тут грянул оглушительный, раскатистый хохот. Смеялись все, кроме побагровевшего зайсана, хохотали долго и радостно. Намдыгма же по-прежнему стояла перед столом спокойная и гордая. Она знала, что ни один человек не поверит ее выдумке.
Когда смех чуть поутих, зайсан тяжело грохнул ладонью о стол и прохрипел, как больной, взывающий о помощи:
- Ты, ты… Дура… Издеваешься надо мной? Напраслину мелешь?… Да я тебя… Я зайсан, у меня круглая печать Советской власти!
Намдыгма с достоинством улыбнулась:
- Я верю, что у вас за пазухой лежит круглая печать, а что вы зайсан Советской власти, я не верю…
- А кто же я, по-твоему? - остолбенел Рыгдыл Ринчинов. - Волостной начальник? Или зайсан старой степной думы?
- Не знаю… Если вы и правда советский зайсан, вам должны быть известны книги Ленина… Ленин запретил смеяться над матерью и ее ребенком. Вам от меня еще что-нибудь нужно?
- Нет, нет… Ничего не нужно. Уходите… Идите, идите… - пробормотал зайсан.
Намдыгма, гордая и прямая, со своей сияющей крылатой улыбкой оглядела блестящими глазами всех, кто был в сомонном Совете, подошла к двери, неторопливо открыла ее и вышла. Она так осторожно закрыла за собой дверь, будто в комнате остался больной или спящий.
Когда под ее ногами проскрипели все семь ступенек крыльца, в комнате снова взорвалась та бомба смеха, которую давно зарыл в этом доме зайсан… Впервые здесь смеялись не над девушкой, сгоравшей на тихом огне стыда, не над смущенными наивными молодоженами, а над самим незадачливым зайсаном, которому эта тихая молодая мать навсегда заткнула хохочущий рот. Намдыгма избавила от мук и стыда многих, кто после нее придет в этот дом.
В тот день поздним вечером Рыгдыл Ринчинов пришел к своему молодому секретарю. Он был удручен, долго сидел молча. Потом спросил:
- У тебя есть те книги, о которых она при всех говорила?… Ну, где Ленин запретил над ними шутить?…
Рыгдыл Ринчинов и еще кое-кто из сидевших тогда в сомонном Совете увидели в поступке Намдыгмы Будаевой лишь бойкую выходку. Они в ту пору многого не понимали…
То, что произошло в Ара-Халзатском сомонном Совете, объяснялось не тем, что Намдыгма Будаева была зубастая и языкастая… Нет, дело было куда важнее! В тот день в улусе впервые зазвучал голос новой женщины, сумевшей постоять за свою честь, голос женщины, которую советский строй поднял на небывалую, невиданную высоту.
ПЕСНЯ НАМСАЛМЫ
Намсалма любит петь - с малых лет пасет в степи овец и всегда с песней. Хорошо петь звонкую песню в степи! Никто не услышит, никто не осудит, не посмеется, если не очень складно получится. Разве какой-нибудь сытый барашек поднимет кудрявую голову и удивленно посмотрит: «О чем это она? Может, маму так зовет на своем языке?…» В степи, если не петь, все равно надо часто голос подавать, чтобы волки человека чуяли и боялись… Но ведь Намсалма поет хорошо! Она это и сама знает, на всех ёхорах, на всех сурхарбанах ее всегда в круг вызывают. Люди не глупые, чтобы плохие песни слушать, зря время терять…
Намсалма любит песни. Где услышит новый мотив, сразу запомнит, и слова будто сами западут в душу. Она много их знает, может подряд хоть сто песен пропеть, если горло не хрипит и настроение хорошее. Ей казалось, что песня всегда сама к ней прилетала, искала и находила, радовала ее и навечно оставалась в сердце. Намсалма никогда не спрашивала себя, кто выдумывает песни. Если бы кто-нибудь задал такой вопрос, она растерялась бы. «Не знаю, - сказала бы, - наверно, очень умные, понимающие люди…»