— Сестра Роза, — прошептал он и включил фонарик.
В немом ужасе на него смотрела мать-настоятельница; и она наверняка стучала бы от страха зубами, если бы не сняла протез, который насмешливо скалился на него из стакана, стоявшего рядом на тумбочке. Перепуганный Сатклифф пролепетал нечто бессвязное. Парик тоже лежал рядом с кроватью, на подставке, а голову настоятельницы покрывал чепец. Сатклифф повернулся было, чтобы сбежать, но тут она включила свет и воскликнула:
— Мистер Сатклифф, что вы здесь делаете?
Как объяснить? Он вытянул руки, изображая лунатика, после чего с некоторой нарочитостью вздрогнул и спросил:
— Где я?
Получилось неубедительно.
Со временем эта история обросла множеством подробностей и обрела новые сюжетные линии, в зависимости от обстановки, в которой ее излагали, и воображения рассказчика; некоторые варианты принадлежали самому Сатклиффу, у которого уже появилась сочинительская привычка украшать, это были первые всходы тех произведений, которым в дальнейшем предстояло выйти из-под его пера. Так, в одной из версий матушка наставила на него инкрустированный жемчугом револьвер и прострелила ему пальто — на самом деле, никакого пальто не было. В другой не менее экстравагантной версии она широко развела руки и ноги и закричала: «Наконец-то Ты пришел за мной!» — таким манером принудив его к неподобающему, нечестивому соединению душ и тел. Но другого способа сохранить за собой место у Сатклиффа не было. Что произошло на самом деле? Она вскричала:
— Мистер Сатклифф, немедленно покиньте мою комнату!
И он тотчас подчинился.
Утром его вызвали в попечительский совет и приказали убираться, не дожидаясь ланча, — практически не оставив ему времени на сборы перед лондонским поездом. Ему было тошно еще и потому, что он предал Розу. Дело в том, что по пути на вокзал Сатклифф успел разглядеть, как она, напряженно выпрямившись, сидит в черном школьном автобусе (который порою служил и катафалком), между двумя картезианками с гранитными лицами. У нее огнем горели щеки, а глаза были опущены.
Вернувшись в Лондон, Сатклифф отправился в то явно не процветающее агентство, которое нашло ему работу, и поведал об обстоятельствах своего увольнения менеджеру, маленькому кокни, который то сморкался, то кашлял, пока Сатклифф разглагольствовал. Услыхав, как Сатклифф оплошал, он печально покачал головой.
— Глупо как-то вышло, — повторил он в десятый раз. — Знаете, что бы я сделал на вашем месте? Поехал бы к врачу и попросил лекарство, которое выписывают лунатикам. — Он картинно вытянул руки вперед. — И тогда начальство не могло бы придраться.
Сатклифф присвистнул.
— Мне это не пришло в голову, — сказал он.
— В следующий раз будьте похитрее, — посоветовал человечек.
— И подальше от женских чар.
— Безусловно.
И сообразительный кокни снова склонился над замызганным каталогом вакансий, водя по строчкам большим пальцем со сломанным ногтем.
Итак, наш герой познал долгие мучения на голгофе культуры, прежде чем (после многих унижений) сподобился славы и богатства. Разумеется, благодаря своим блистательным заслугам. И все же, оглядываясь потом назад, некоторые из тогдашних своих достижений он вспоминал с удовольствием. На вопрос о том, какими были последние слова Верлена, он отвечал любознательным отроковицам: «Счастье — это пахучий поросенок».
* * *Оставив в покое Сатклиффа с его лихими юношескими авантюрами, Обри Блэнфорд снова начал вспоминать о самой первой встрече с Францией и с Провансом. И эти воспоминания были поразительно яркими — словно все происходило только вчера:
Вот они лежат в пруду, среди раскрывшихся лилий, прохладная вода плещется у самого подбородка, и они надышаться не могут тихим заброшенным садом, в котором, как и в доме, было полно неведомых существ, вроде призраков, только не всегда видимых. Двери открывались и закрывались по собственному усмотрению, на главной лестнице в полночь слышались шаги. Едва слышные голоса до того тихо шептали имена, что их можно было принять за шелест плюща под порывами изменчивого ветра. При колебаниях температуры, когда кухонный жар поднимался на второй этаж, все шкафы начинали со скрипом распахивать дверцы, будто открывая объятия. Среди густой листвы мелькали какие-то мерцающие очертания, видимые лишь краешком глаза. Но стоило обернуться и присмотреться, ничего примечательного не было заметно. И еще на дорожке возле огорода была одна отошедшая плитка, которая каждую ночь издавала характерный звук: словно кто-то шел мимо и наступал на нее.