— Для меня этот город знаменателен прежде всего вот чем. Двумя фигурами из авиньонского, так сказать, бестиария, которые символизируют грандиозность размаха человеческих страстей и пороков. Две полярные точки. Я имею в виду Лауру Петрарки, который придумал совершенную романтическую любовь, и маркиза де Сада, который плеткой загнал эту любовь обратно в несчастное детство. Вот уж в самом деле парочка ангелов-хранителей!
Феликс упрямо шагал к следующему бастиону, к угрюмым воротам Тьер, откуда он и начал пересекать по диагонали спящий город. Пару раз ему попадались существа, неподвластные дреме, как и он. Например, старик на велосипеде, проезжавший мимо, но до того медленно, что, казалось, он отправился в путь давным-давно — возможно, еще в эпоху плейстоцена. Его велосипед подпрыгивал на булыжной мостовой, но совершенно бесшумно. А сам старик не смотрел ни направо, ни налево — может быть, спал? Но вдруг он закашлялся, и у Феликса душа убежала в пятки. Маленькая зеленая площадь Бон-Пастер дремала среди платанов, под которыми жители ближних домов оставляли детские коляски, велосипеды, тележки, их скоро заставят трудиться, едва откроется рынок. Еще с другого конца улицы он заметил проблески света в похожем на пещеру железном укрытии, где стояли три трамвая. В пять часов их визг перебудит всех горожан — ибо маршруты трамваев проходят повсюду. Другого общественного транспорта тут не было — два больших тряских автобуса были нововведением, и их отдали туристам; они коротали ночь у отеля «Крийон», и в десять повезут своих пассажиров осматривать Эг-Морт[81] и Камарг.[82] Смутная фигура с фонарем и канистрой бензина двигалась между сонными трамваями, пора было готовить их к рабочему дню. Рассвет пока был только предчувствием, он еще не коснулся очищенного мистралем, усеянного звездами неба — едва заметный отсвет грядущего пробуждения; но уже кто-то тронул тонкую струну в необозримом далеке, и эхо донесло этот звук, ибо птицы, обитавшие в кронах деревьев, укрывавших своей сенью чудный старый рынок, принялись топорщить крылья, расправлять хвосты и пробовать голос. В «Клиник Боек» он увидел огонек под кофейником — в спиртовке. В банке «Фуа» ночной сторож, зябко поведя плечами, впустил двух пухлых старушек — это уборщицы. Поблизости кто-то невидимый насвистывал мотив популярного танго и вдруг умолк, словно смутившись.
В этот час Катрфаж наконец засыпал в отеле «Принц», не выключив света — он не выносил темноты. Что бы делал Феликс, если бы не мысль о несчастном Катрфаже, о бедняге Катрфаже, который тоже бодрствовал всю ночь среди сорока тысяч населения, один-одинешенек, как и сам Феликс? Эта мысль согревала, с ней не так мучительно было слоняться по городу. Худенький юноша, сам того не ведая, стал товарищем консула по несчастью. Нищий ученый тоже был рабом лорда Галена. Катрфаж напоминал сонного ворона в своем порыжевшем черном tablier,[83] который надевал, когда работал; об этот фартук он, прервавшись, вытирал стальное перышко; он копировал итальянскую скоропись, столь же прекрасную, как арабская вязь или китайские иероглифы. Однако зачем Галену понадобились таланты бедного ученого, умеющего расшифровывать и копировать средневековые манускрипты, какое-то время оставалось тайной…