— Так если я тебе не нужен, я пойду, ладно?
Севастьян лишь молча махнул ему рукой, и Иона скрылся.
У Ионы имелись собственные соображения насчет предстоящего дела. Хоть не являлся глебовский оруженосец ни стратегом, ни тактиком, хоть не был он вхож в княжеские шатры и в царский двор, но звериным чутьем улавливал такие вещи, которые ускользали незамеченными от самого князя Мстиславского.
Мстиславский зрел очевидность: Радзивилл с внушительными, но не неодолимыми силами собирается осаждать город. Ну и что с того? Крепость хорошо защищена, продовольствия в ней — на три седмицы, а за три седмицы из России прибудут войска, и все, конец Радзивиллу. И наглости его тоже конец.
Иона же ощущал иное. Слишком уж Радзивилл деловит. И в речах польского воеводы сквозит некоторое сочувствие к детскому неразумию противника. Из сего следует одно: Радзивилл знает нечто, чего не знает Мстиславский.
А из последнего следует иное: осада продлится дольше трех седмиц, если вообще не завершится вскоре падением Тарваста. Где-то зреет предательство.
Это же последнее яснее ясного говорило Ионе о том, что надлежит бежать сломя голову к знакомому человеку и брать у него хлеб в обмен на серебряную пуговицу, пока все прочие русские не смекнули сделать то же самое.
Знакомец Ионин был личностью странной. Это был старый ливонец, из кнехтов, то есть служилых, а не рыцарей в собственном понимании слова, человек огромного роста и неистребимой мощи. После одного сражения он потерял слух и с тех пор говорил очень громко. Он жил в Тарвасте и выпекал хлеб для гарнизона.
Иона встретился с ним в нехороший для ливонца день, когда двое русских зашли к нему в дом и принялись там ворошить вещи, как свои собственные. Ливонец, гигантский человечище, обратил на мародеров свой гнев и едва не зарубил одного; они насели на него, как псы на медведя, и уже приноровились всадить в него ножи, когда ворвался Иона с пищалью и выпалил в потолок.
Мародеры осыпались с ливонца и удрали; Бог знает, что им почудилось! Иона приблизился к ливонцу, обошел его кругом — как обошел бы кругом какой-нибудь кафедральный собор в европейском граде, — а затем ободрительно ткнул в плечо. Ливонец оглушительно захохотал. Больно уж хлипким оказался вступившийся за него парень! Иона не сомневался в том, что ливонец и сам постоял бы за себя, да только это могло закончиться смертоубийством, а убивать солдат армии-победительницы побежденным не рекомендуется.
Понимал это и старый ливонец. Они пообедали, Иона прихватил с собой круглых булок для Севастьяна и с тем удалился.
Сейчас он явился к своему приятелю и с ходу показал ему пуговицу, которую на его же глазах оторвал от одежды.
— Глянь, старый хрыч, — обратился Иона к глухому. — Ты глянь только, какая вещь это замечательная.
Он знал, конечно, что старик его не слышит. Более того, если бы ливонец и мог его слышать, он все равно не разобрал бы русской речи. Что с того! Ионе легче было общаться с человеком, разговаривая.
Крестник Глебова обладал удивительной способностью к общению. Случаются такие люди, которых понимают все, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Каким-то хитрым способом они умеют донести свою мысль до окружающих. Размахивая руками, пользуясь интонацией, выражением лица — и в наибольшей степени силой внушения. Они как бы вступают в разговор всем своим естеством, и смысл произносимых слов становится в такой беседе самым последним делом.
Ливонец понял, о чем толкует русский. Сдвинул брови, показал рукой в сторону стен, что-то пророкотал.
Иона закивал.
Они «поговорили» некоторое время, после чего Иона разжился хлебом, расстался с пуговицей и ушел, а ливонец наглухо заколотил единственное окно своего дома. Он понимал, что вслед за первым сообразительным русским к нему могут явиться и другие.
Вышло так, что прав оказался безродный парнишка, находившийся в услужении у малозначительного дворянина Глебова; а сиятельный князь Иван Мстиславский, спесивый и знатный, ошибался. Русские войска на помощь осажденному Тарвасту не спешили.
Причина этого пагубного промедления крылась не в предательстве, как предполагал Иона, а в гордости. Естественно, об осаде Тарваста на Москве узнали быстро и начали собирать войско. И вот тут-то пошли нестроения и несогласия. Бояре не хотели друг друга слушаться и все считались старшинством. Государь же, казнивший своих вельмож за нескромное слово, за косой взгляд и даже за великодушие и храбрость, — как поступил он с Адашевым, — снисходил к старому обычаю местничества.