Харузин бессердечно оторвал мысли Натальи от «Эмбера».
— Ну так вот, дьявол изощрялся в своей лжи не одну тысячу лет и здорово отточил умения. Теперь он может так сказать правду, что человек поневоле попадет к нему в паутину. Ну вот почему, спрашивается, все эти люди должны умереть? Смутила их ведьма, они теперь будут все время про это думать. Попадут в трудное положение и, вместо того, чтобы бороться — сдадутся. Мол, все одно на роду написано нынче помереть. И готово! Померли.
— М-да, — сказала Наталья и коснулась своего живота. — Утешил. Как там в Библии? «Горе вам, рождающие и питающие сосцами». Что-то в этом роде.
— Все-таки гонений на Новгород в нынешнем году не будет, — сказал Сергей. — Знаешь, я тут думал-думал, напрягался — вспоминал школьный курс истории. Черт знает что! Учили, учили, а ничего не запомнили. Я только одно тебе могу сказать определенно: эти гонения и разгром Новгорода были уже после того, как Иван Грозный учредил опричнину. Но не раньше. Пока опричнины нет, бояться нечего.
— И все-таки, — проговорила Наталья, — твоя комета… Ты сам хуже всякой гадалки!
* * *Флор начал осмотр бродячего цирка немца Киссельгаузена с клеток, где бесились запертые «дива». Одно из них, гигантскую змею, он осмотрел мельком, была обычная змея, разве что большая и откормленная. Даже, вероятно, не ядовитая.
А вот второе диво заслуживало внимания. Это была зубастая птица. На самом деле — зубастая. В клюве тянулись два ряда острых, как бритва, зубов, этот клюв разозленно лязгал перед самой решеткой. Птица цеплялась когтями, растущими у нее на крыльях, точно летучая мышь, и время от времени испускала тонкие, резкие крики.
Когда Флор вынырнул из-под плата, закрывавшего клетку, он почувствовал на себе неподвижный взгляд немца. Тот смотрел, не моргая, и его бесстрастное кислое лицо оставалось совершенно неподвижным. Киссельгаузен и сам напоминал некое плененное заморское диво, которое чудом оказалось в холодной России и теперь злится и страдает на чужбине.
Толмача при немце не было, хотя, по слухам, таковой имелся и являл собой персону крайне неприятную, вздорную и склонную к винопитию.
Затем Флор отошел от клеток и приблизился к гадалке. Он не собирался спрашивать ни о своем прошлом, ни тем более о будущем, почитая таковые вопросы за дело крайне нечестивое и недостойное порядочного христианина. Но на саму гадалку ему взглянуть хотелось. Как будто какая-то неведомая сила влекла его к этой таинственной женщине, звала: «Узнай, кто она такая, на что она похожа, попробуй понять, опасна ли она — или же это обыкновенная шарлатанка, которая желает снискать себе пропитание столь сомнительным ремеслом».
Он увидел пестрые юбки, вольготно разбросанные по снегу, множество блестящих серебряных и медных кружков, рассыпанных поверх ткани — монеток, которые женщина даже не потрудилась собрать и спрятать, яркие квадратики кожаных карт с изображениями странных пляшущих фигурок. Флор остановился чуть поодаль.
Солнце уже садилось, и тени удлинялись, все дальше и дальше вытягиваясь от ног. Прошло еще несколько минут, и тень Флора доползла до рук гадалки. Тогда она подняла голову и уставила на стоящего в толпе Флора неподвижный желтоватый взгляд своих выпуклых карих глаз. Сонный, как у змеи, и в то же время цепкий, этот взор приковывал к себе и холодил в жилах кровь.
— Здравствуй, — прошипела Соледад еле слышно, но от звука этого голоса Флор словно бы окоченел. — Здравствуй!
Глава четвертая. Лесное воинство
Севастьян Глебов поправлялся медленно. Он и сам не понимал, сколько сил растратил за время сидения в Тарвасте и в последующей битве, пока не свалила его рана и не уложила на землю возле этого костра. Сам себе Севастьян начал вдруг казаться старым. Это чувство было для него новым, совершенно непривычным, Глебов подолгу прислушивался к себе, как бы вопрошая то руку свою, то ногу, то глаз: «Ну, каково тебе — быть не молодым? Как ты теперь? Все еще служишь мне или собираешься уже на покой? Не рано ли?». Тело отзывалось ему по-новому. Оно как будто тоже пребывало в некотором недоумении. Руки сделались тяжелее, ноги — менее проворными.
Севастьян знал, что, когда поправится и встанет, не сможет больше порхать, наподобие бабочки, но станет твердо ступать по земле, как подобает мужчине зрелому.
Вообще многое в себе самом теперь его занимало. Покидая детский возраст, Севастьян по крайней мере знал, что такое случится: в один прекрасный день перестанет он быть ребенком и сделается молодым мужчиной. К этому его готовили, обучали владеть оружием, ездить верхом, плавать, стрелять, охотиться. Но никто и никогда не говорил Севастьяну, что переход из юношеского возраста в более зрелый также сопровождается странностями.