Восхитительная грудь Ангелики светлела в темноте двумя маленькими лунами. Николаус приникал к этим лунам губами и здесь чувствовал её горячее тело. А рыбка оттого билась всё сильнее. Руки Ангелики ворошили ему волосы. И она дышала столь взволнованно, что, казалось Николаусу, вот-вот от волнения разразится рыданием. Он и сам в сильнейшем волнении, в любовной лихорадке не очень понимал, что делает... что делают его руки. Ему казалось, золотая рыбка в какой-то миг может выскользнуть из рук; и он уже пуще смерти боялся того, что Ангелика найдёт в себе силы остановить это безудержное, опьяняющее, как крепкое вино, любовное действо. У него у самого сил, чтобы сделать это, не было. Он понял, что постыдно слаб, совершенно беспомощен перед красотой, перед чарами этой юной чистой девы, жаждущей любви. Чтобы удержать Ангелику, он прижал её к стене. И ловил губами её губы, ловил дыхание её, и её дыханием, счастливый до беспамятства, дышал, и её дыханием был полон. Руки его, забывшие подчиняться его разуму, скользнули к Ангелике на бёдра; и платье её вдруг с лёгким шелестом упало на пол.
Ангелика переступила через него... Юная дева, нежная, милая, как ребёнок, сулящая плодородие, как земля, как сама Природа, дева зачинающая, дева, открывающая ворота в грядущее, сулящая изобилие и процветание, дева-любовь, дева-путь, дева-смысл, была вся во власти его.
Она говорила ему что-то. Голос Ангелики сладкой патокой окутывал его и пропитывал существо его чистой медовой слезой[78]. Но Николаус будто не понимал слов. Или девушка произносила некие заклинания на незнакомом языке, ворожила, дабы покрепче привязать к себе его, мужчину, молодого и сильного, уверенного, желанного... Голос её был ласковый, как и пальцы Ангелики, которые шевелились у него в волосах. Руками она прижимала его голову себе к груди, и ему казалось, он губами чувствовал биение её взволнованного сердца — неуёмно сильное, сумасшедшее биение...
А слова вдруг стали такими понятными:
— Я не ожидала... но так ждала!.. Милый... Милый!..
...Незаметно небо посветлело. Николаус и Ангелика сидели в одной бойнице и долго смотрели, как наливается светом, как розовеет, а затем алеет восток. Когда стало совсем светло, они уже смотрели только друг на друга. И больше не видели ничего в целом свете, но в целом свете им и не нужно было ничего, кроме друг друга. Ангелика говорила, Николаус с замиранием сердца слушал её голос, ибо голос её был для него как музыка; Николаус заговаривал, и Ангелика ловила его слова, впитывала их, ибо слова, речи его, были для неё как воздух.
Она говорила о цветах, он что-то рассказывал о птицах.
Но оба, без сомнения, говорили о любви... Поскрипывал старый флюгер.
Глава 47
Не выдаст тайну кружка, выдаст тайну язык
обрый малый Хинрик был на кухне свой человек. Он любил захаживать в это царство кастрюль и половников, котлов и котелков, в царство пестиков и скалок, ножей и дуршлагов, в царство пышущей жаром плиты и скворчащих на ней сковородок — таких огромных, что можно было бы на них и грешника положить, в царство невообразимых ароматов, тревожащих обоняние, влекущих окунуться с головой в слабость чревоугодия, заставляющих полниться и переполняться соками желудок, вечно голодный и урчащий... в царство пышнотелых и румяных, весёлых кухарок, всегда готовых оценить шутку, писаных красавиц для того, у кого подводит живот, — потому любил, что ему здесь, человеку своему, были всегда рады, как были рады его бойкому язычку, передававшему без утайки, но по секрету, всё примеченное его острым глазом и всё услышанное его чутким ухом там, наверху, в господских покоях, куда кухаркам путь был заказан, но куда им ох как хотелось бы!., хоть разок заглянуть и где им хотелось бы хоть разок послушать. И Хинрику постоянно перепадало здесь что-нибудь вкусненькое с обильного хозяйского стола (а случалось не раз, что Хинрик отведывал здесь то, что на хозяйский стол ещё и не попадало), и если хозяева и их управляющие были далеко, занятые своими делами, для Хинрика в хлебосольном царстве кухонном была наготове высокая медная пивная кружка.