И наконец в одну из недавних ночей бедный кнехт, одолеваемый уже мыслью о том, что любовные отношения с баронессой следует поскорее прекращать, сделал совсем неприятное открытие. Он увидел более чем ясные доказательства страдания госпожи Фелиции одержимостью. Как это и прежде водилось, баронесса изображала из себя змею, и её руки-змеи тянулись к нему, и обвивали ему шею, и кнехт уж готов был покрыть уста её своими устами, но Фелиция вдруг срыгнула... и на грудь кнехту упали несколько живых червяков, за червяками она срыгнула довольно большой кованый гвоздь. Остриём того гвоздя кнехт едва не поранил себе щёку. Он отпрянул от баронессы, как отпрянул бы любой другой нормальный человек, и сбросил руки её со своей шеи, с плеч. Она же вдруг заквакала, будто засмеялась, потом высунула далеко вперёд змееподобный язык и разорвала на себе одежды.
Кнехт, всерьёз расстроенный, удручённый даже, ушёл от неё и более не приходил к ней. Затем он делал всё, чтобы избежать с ней встречи — особенно встречи наедине...
Этот рассказ не мог не ввести барона Аттендорна в состояние подавленности. Он молчал. Юнкер ждал: наверное, барон скажет что-нибудь. Но барон всё хранил молчание.
Тогда опять заговорил Юнкер:
— Ужели это может быть правда? Ужели это не привиделось кнехту с испугу или спьяну? Было ли с ней что-нибудь подобное ранее, комтур?
Наконец барон нашёл в себе силы ответить:
— Во время припадков она принимала разные образы, но чтобы из неё выходили черви и гвозди... Такого не бывало! Я думаю, это ложь, — говоря, барон прохаживался по залу, голос его слышался Николаусу то с одной, то с другой стороны. — Вот что, Марквард... Нужно, чтобы этот кнехт молчал. Поговори с ним. Достаточно того, что он откровенничал с тобой. Если он доверится ещё кому-нибудь и поделится плодами своего воображения, то может пойти слух, и это бросит тень на честь и доброе имя баронессы.
— Он будет молчать, комтур, — заверил Юнкер. — А что баронесса? Я давно не видел её.
— С ней сложно всё. Лекарь Лейдеман умывает руки и говорит, что простой цирюльник мог бы ей регулярно отворять кровь.
— А она?
— Она лжёт себе, не желая видеть и принимать правды. Она окружает себя обманом, выдумкой, чтобы не узнать истины, доставляющей боль. Она говорит, что вовсе не больна. Но я полагаю: ей несколько хуже сейчас. Днём Фелиция больше спит. И гуляет ночами.
Здесь Юнкер предположил:
— Не связана ли госпожа Фелиция каким-то образом с поклонниками дьявола, о каких всё громче поговаривают в деревне и какие будто всё чаще съезжаются со всей округи в церковь на шабаши? Не они ли — местные колдуны и ведьмы — столь дурно влияют на неё?
Говоря это, рыцарь Юнкер понизил голос до шёпота, и потому Николаус, сидящий на галерее, едва расслышал его слова.
Барон Аттендорн заговорил из того угла зала, где висело распятие; должно быть, он перекрестился, прежде чем ответить.
— Я не знаю сейчас, что мне с этим делать, Юнкер. У меня и у самого были кое-какие подозрения. Но припоминая старую истину о том, что в каждой женщине живёт ведьма, ибо такая уж у женщин природа, я убаюкивал эти подозрения. Вижу теперь, что напрасно. Я подумаю, как поступить. И ты, мой друг, не кори себя. Ты правильно сделал, что поведал мне всё это. Ты не уронил свою честь, ибо действовал в интересах благородной дамы. И очень помог мне, своему комтуру.
Ответил Юнкер:
— «Да сгинут ночные кошмары и видения, оставя тела наши неосквернёнными».
В ответе Юнкера узнал Николаус строки из гимна святителя Амвросия Медиола некого, богослова, епископа[80].
...Этой ночью Николаусу снился знакомый сон. Николаус не помнил — когда, но что-то такое он видел уже. Он будто проваливался в бесконечное ночное поле, дикое поле, поросшее высокими травами и кустами; он, маленький и слабый, как ребёнок, падал навзничь на землю, в этот бурьян, в репьи и колючки, и не мог подняться — ночь камнем ложилась ему на грудь. Николаус не верил, что ночь может стать камнем и придавить, он озирался и тогда замечал, что вовсе не ночь, а земля — сырая, холодная и тяжёлая — наползала на него и засыпала его могильным холмом. Ни рукой, ни ногой не мог двинуть Николаус, крепко держала его земля, она прорастала его травами. И тут появлялся чёрный конь. Он был сам дьявол. Глаза-угодья смотрели прямо на Николауса. Конь будто что-то хотел сказать ему, потом злобно скалился и ударял копытом по камню, лежащему в траве. Николаус смотрел — а это никакой не камень был, а череп, выбеленный солнцем и доведённый ветрами и многими дождями до блеска. И Николаус догадывался, чей это был череп — того седока, что не удержался на коне, что сорвался с него и остался здесь с переломанными костями, бездыханный. Вот тут он лежал — на чёрной, на мягкой земле. Николаус помнил: седок неудачливый лежал — чёрный, как земля... или он сам был — земля...
80
Гимн называется «Procul recedant somnia». Святой Амвросий родился в 340 году, умер в 397 году.