Юная Ангелика была с Николаусом неизменно приветлива, но как бы... или ему это показалось... избегала его. Хотя Николаус тоже не очень-то стремился на женскую половину. Иногда они случайно сталкивались где-нибудь на лестнице, или в дверях каминного зала, или у полок с книгами. Тогда Ангелика, одарив Николауса смущённой улыбкой, сказав приветливое слово, под каким-нибудь предлогом спешила удалиться. И только вечерами в присутствии отца, за трапезой, как повелось, Ангелика позволяла себе разговориться с Николаусом. Девушка нравилась ему. Но она держалась на расстоянии, не давая Николаусу повода это расстояние сократить. Ему казалось иногда, сократи он сам, без позволения её, расстояние между ними, и Ангелика испугается.
Госпожа Фелиция не принимала участия в их совместных обедах, всё сказывалась больной. Она и правда выглядела нездоровой; даже искусно наложенные румяна не могли достаточно надёжно скрыть её бледности. Но случайных встреч не избежать в замке, даже в таком большом, как Радбург. При встречах с Николаусом баронесса всегда держалась напряжённо. Николаус заметил, что, с какой бы стороны он ни приблизился к ней, госпожа Фелиция всегда поворачивалась к нему правой стороной лица — как будто с левой стороной лица у неё было что-нибудь не в порядке, как будто там некрасивая родинка была, или тянулся по щеке обезображивающий шрам, или щека сплошь являла собой багровое родимое пятно. Однако он при удобном случае не разглядел там ни родинки, ни шрама, ни безобразного родимого пятна. Наверное, баронесса полагала, что с правой стороны лицо у неё красивее, внушительнее. Справа чуть выше была бровь, и глаз смотрел надменнее, строже. Так она, стоя по обыкновению к нему боком, бывало и заговаривала с ним, и говорила вежливые фразы, но в те моменты, когда другая женщина, гостеприимная хозяйка замка, сочла бы необходимым улыбнуться, госпожа Фелиция смотрела на Николауса холодно и цепко. От острого глаза её не укрывалась ни одна перемена у него на лице; впрочем, чрезмерная внимательность к переменам в лице юного гостя ничего ей не давала, поскольку юный гость сам был внимателен к переменам у себя на лице.
Хозяева замка были в обхождении с Николаусом подчёркнуто вежливы, многочисленная прислуга уважительна — столь уважительна, что прислуге этой ему даже не удавалось посмотреть в глаза. Слуги при встречах с гостем неустанно кланялись, служанки неизменно делали книксен, при котором на раз, на два отставляется назад ножка и делается лёгкое приседание и одновременно в поклоне скромно опускаются веки. Вообще Николаус отметил, что в замке работало довольно много женщин. Горничные девушки, кухарки, посудомойки, полотёрки, прачки, швеи, птичницы, молочницы... Ландскнехты, нёсшие несложную службу в замке, пользовались этим. Один раз Николаус видел, как какой-то стражник зажал молоденькую прачку в углу. Она, что было очевидно, не очень-то и сопротивлялась; по виду она отталкивала его, но при этом за плечи крепко держала. Когда Николаус проходил мимо, девушка быстро отвернулась, спрятала лицо, а стражник оглянулся и посмотрел на Николауса каким-то бессмысленным взглядом; сладкая улыбка на грубом лице стражника была для девушки.
В нише стены на повороте лестницы, ведущей на галерею, Николаус рассмотрел при свете дня статую Девы Марии — статую, о которой ему говорил Хинрик и которую он одно мгновение видел, поднимаясь в покои к барону. Статуя высечена была из чистейшего мрамора, высечена в рост человека и с великим тщанием до блеска отшлифованная. Байки про то, что это вовсе не Дева Мария воплощена во мраморе, а Эльфрида, жена Ульриха, Николаус слышал уже и от других из челяди. Он разговорился как-то со старым слугой, что нёс в тот первый вечер перед бароном подсвечники. Этот человек был ещё старше барона Ульриха, всю жизнь служил в замке и хорошо знал бывшую хозяйку его Эльфриду. Он и поведал Николаусу в подробностях печальную историю о безвременной смерти красавицы баронессы. Она умерла вскоре после рождения Отто — самого младшего из детей Ульриха. А от чего умерла, никто понять не мог — среди полного здравия повалилась супругу на руки и испустила дух. Даже опытный лекарь не смог объяснить эту смерть. Вся прислуга по ней скорбела и плакала, ибо Эльфрида была добрая госпожа — вот как Ангелика. О, и совсем не как госпожа Фелиция!.. А уж как барон горевал, то никакими словами не описать. Очень любил он это доброе сердце — красавицу-супругу. Дабы развеять тоску, он выписал из Риги поэта, и тот говорил ему об Эльфриде красивые слова и, подыгрывая себе на лютне, пел прекрасные нежные песни. Слушая его, барон ронял слёзы и не стыдился этих слёз. Он убивал время за кубком, временами восклицая: «Чтил я тебя, добродетель, но без Эльфриды ты только имя пустое». Барон говорил: для него жизнь без Эльфриды — что день без солнца, полон неизбывной печали, и что ночь без звёзд и луны, ночь мрачная, и что алтарь без божества, уж не алтарь, и церковь без креста, уж не церковь... о, жизнь без неё — не жизнь, а бессмысленное существование; и говорил он, что сам без неё — как птица без крыльев, как корабль без ветрил, как путник без пути, как герой без подвигов и будущего, как рыцарь без сердца. Он говорил это, а поэт это пел. Но от песен поэта становилось барону ещё горше, и в конце концов он поэта прогнал... В память любимой жены барон заказал на родине у себя, в Бремене, мраморную статую Девы Марии. И дал он мастерам в качестве образчика лик Эльфриды, написанный незадолго до её смерти искусным живописцем. Не сразу удалось мастерам-ваятелям то, что заказывал барон. Не раз, говорят, переделывали. Но барон Аттендорн щедро платил. И вот привезли однажды статую в Радбург и установили здесь. Кто знал Эльфриду при жизни, сразу узнали её в Деве Марии; говорили, что статуя потрясающе похожа на Эльфриду. А ещё теперь многие считают, что ваянная в Бремене Дева Мария очень похожа на Ангелику. Однако в том ничего удивительного нет. Почему же дочери не быть похожей на мать?