Мартине послышалось, что кто-то будто смеётся и разговаривает рядом. Она не думала до этого, что в покоях ещё кто-то есть. Девушка посмотрела вперёд — откуда слышала смех и голоса — и увидела прямо перед собой молодую, красивую, похотливую ведьму, на тело которой наносила из горшочка мазь старшая ведьма. От мази всё тело молодой ведьмы блестело; оно было красиво, как тело языческой богини, как тело Девы Марии, увековеченное в мраморе бременскими мастерами. Мартина глядела и глядела на это тело, на эту юную ведьму, и всё сильнее любила её.
Старшая ведьма говорила про любовника, который ждёт не дождётся, который... ах, как приласкает её! вот здесь и здесь... ах, как он будет нежен, ведь он так любит её, кобылку, а кожа у него мягенькая-мягенькая, бархатистая у него кожа, как крылья у летучей мыши... В бескрайнем море любви он подплывёт к ней сзади и под луной понимания, сладкого желания обхватит её, ягодку, и одной рукой приласкает ей крепенькую девичью грудь, а другой — гладенький животик; а она будет двигать сахарными ножками, но никуда не уплывёт от него, от своего любимого господина, никуда от него не денется...
И молодая ведьма, бесстыже кривя рот, сладострастно потягиваясь и изгибаясь, смеялась, смеялась.
Тут Мартина заметила, что не только с госпожой Фелицией творятся чудеса, но и с предметами, что их окружали. Огоньки свечей вдруг превратились в светляков и расползлись по столу, по зеркалу, по стенам; Мартина успевала, приглядывала за ними, опасаясь, как бы они не наделали пожара. А книга, до этих пор раскрытая, лежавшая у окна, сама собой захлопнулась, обратилась в большую жабу и, спрыгнув с подоконника на пол, поскакала к выходу. Чёрная шляпа, забытая в покоях госпожи бароном, ожила; из тульи её проклюнулась голова птицы, а поля выросли в крылья; шляпа расправила эти крылья, озорно и таинственно взглянула на Мартину, оглушительно каркнула и вылетела в окно. Затем уж совсем диво случилось... Со старинного гобелена вдруг сошёл к ним в комнату Фавн, красавец-юноша с козлиными ногами. Карие глаза его смотрели тепло, проникновенно, верхнюю губу покрывал тёмный пушок, неодолимая притягательная сила чувствовалась в его улыбке. Он до этого сам был частью гобелена, и разорвались позади него тысячи разноцветных нитей, эти же нити, соткавшие образ Фавна, завязались узелками у него на спине, те же, что остались разорванные позади него, колыхались туда-сюда, влекомые движением воздуха — гобелен как будто дышал. Простучали по полу изящные козьи копытца. Это Фавн, повелитель зверей, подошёл к Мартине. И когда он нежно обнял её, она поняла, что и ей он повелитель, поняла она, что уже безмерно любит его, и он может делать с ней, что захочет. Он красив был, как все прекрасные юноши, вместе взятые, красивы. Глаза его — были сама любовь, губы — сама нежность, дыхание — цветущий сад. И, целуя Мартину, Фавн словно бы жизнь в неё вдохнул, словно бы вдохнул в неё иную душу — цветущую, весеннюю; теперь, имея возможность сравнить, Мартина поняла, что до сего поцелуя не было у неё жизни, не было у неё души. И стало ей так легко и весело, ибо новая жизнь, её окружающая, уже не была жизнью служанки, а была это жизнь госпожи — вот такой, как жизнь госпожи Фелиции; теперь Мартина на равных стала с Фелицией, и Фелиция этому нисколько не противилась; более того: Фелиция, словно сама служанка, натирала тело Мартины, тело бесподобной красоты, мазью, и Фелиция, как и сама Мартина, любила её тело и ласкала её. В той прекрасной и похотливой молодой ведьме, что была сейчас там, за светляками, и готовилась к встрече с любовником, Мартина угадывала себя, узнавала себя, и любила её, и тянула к ней губы, и уже целовала её... Потом, покрутив головой, Мартина поняла, что целует зеркало, что себя целует в зеркале, в таинственном Зазеркалье. И Мартина расхохоталась. И Фелиция расхохоталась позади неё. Мартина увидела, что старая ведьма сидит верхом на молодой и хохочет. А потом она увидела, что молодая ведьма сидит верхом на старой и тоже хохочет. Красавчик Фавн остановил эту чехарду, приласкав обеих женщин. Он шепнул Мартине, что человек — тоже зверь и должен Фавну подчиняться. Но разве Мартина противилась Фавну? Нет, она, сама богиня из богинь, готова была поклоняться ему. И дабы это доказать, она опустилась перед Фавном на колени и обняла ему ноги, затем облизала ему копытца, парные, как у всех козлов; они были гладкие-гладкие, холодные, пахли навозом и почему-то молоком. Обрывки нитей, какие колыхались и трепетали в потоках жаркого воздуха, стали тут находить друг друга и завязываться узелками; одни нити удлинялись, другие укорачивались, третьи вытягивались из полотна гобелена. Поднявшись, Мартина обняла госпожу Фелицию, и они стояли так, обнявшись, две прекрасные ведьмы, любящие друг друга, и глядели на чудеса, происходившие с гобеленом, или точнее — на чудеса, гобеленом рождаемые. Красавец-Фавн тем временем подевался неведомо куда. Нити колыхались, сплетались и кудрявились, распрямлялись и множились, тянулись, обрывались и падали, завязывались накрепко, кружились, нити во что-то постепенно формировались. И скоро Мартине и Фелиции стало понятно — во что. Перед Фелицией улеглась на полу огромная чёрная собака и преданно заглянула госпоже в глаза, а перед Мартиной ожил большой чёрный козёл с винтообразными рогами...