Вынту говорил, как на общем собрании. Я слушал эти каскады громких слов и чувствовал, что не о том речь, о чем надо. Где-то в глубине души распускался цветок сомнения, и я лихорадочно искал наиболее веские аргументы, чтобы прервать этот поток обвинений.
Но я не преуспел в этих поисках: в этот момент появился Тоадер Верде:
— Здор-р-рово! Вы меня ждали?
Он был в хорошем подпитии. Глаза блестели. Сухощавое, изрезанное морщинами лицо, с резко очерченным ртом, словно светилось изнутри живым огнем. И хотя губы его были скорбно сжаты, в глазах играла едва заметная улыбка. Шляпа сидела на голове каким-то странным образом, приходилось удивляться, что она не падает. Однако она все же держалась, пропустив на лоб пряди редких и черных волос. Виски были коротко пострижены и блестели серебром.
Тоадер Верде был известен в селе, как великий цветовод — его дом утопал в розах. Он был единственным человеком, кто носил цветы на шляпе. Соберется ли в магазин или к колодцу, к соседу или в поле — нацепит розу возле правого уха и идет, посвистывая. Когда ему поговорить не с кем, он свистит. Может, потому и прозвище у него — «Сорок песен». С цветами Тоадер Верде ходит до тех пор, пока не приходит время сменить шляпу на зимнюю шапку — кушму.
— Ты что, Верде, только сейчас на работу пришел? — спросил его Петря Брэеску.
— А вы, я вижу, тоже не надрываетесь.
— Мы уже кончили виноград убирать и теперь ждем, когда Пэлэрие с машиной подъедет.
— Ну коли вы его ждете, то и я буду ждать. Мой отец, прости его господи, всегда мне говорил, чтобы я не был белой вороной, вперед не вылезал, потому что могу получить на выбор или на грудь звезду или на могилу. А я из таких, которые любят видеть звезды в небе, высоко над головой.
— Тебе бы поторопиться и, пока машина придет, убрать виноград с тех кустов, что остались неубранными, — раздраженно сказал ему бригадир. — А то пришел на работу, когда все уже по домам расходятся…
— Дай немного отдышаться, я ведь бегом бежал.
— И что это ты, Верде, до сих пор дома делал? — перебил его вопросом Петря Брэеску, улыбаясь и глядя из-под козырька кепки.
Верде сел, оперся на локоть и, блеснув глазами, ответил:
— Да вот бабе моей потребовалось ведер пять воды. Чтобы к колодцу много не бегать, взял я лошадей у Иона Харбуза и поехал за водой с бочкой. Набрал воды, а когда уже домой возвращался, возле дома Цыпу байстрючонок, сынишка Албу, вылетел на велосипеде и прямо на лошадей. Лошади перепугались, мать их в рассаду, дернули, бочка с каруцы свалилась, две клепки и вылетели! У меня аж сердце оборвалось — уж очень хорошая бочка была, я в ней белое вино держал. Вот какое происшествие из-за этого байстрюка!
— А ты пацану хоть пару раз врезал? — спросил Тоадер Чоклеж.
— Какое там! Словно я его после видел! Пока лошадей остановил, пока бочку осмотрел, он был уже на ферме. Да он и сам был не рад. Ребенок и есть ребенок… — И вдруг Верде глянул на дядю Илию и переменил разговор: — А кто же тебя так приласкал, брат Вынту?
— Да столкнулся вчера с этим дьяволом Улму.
— Так он тебя даже не отделал как следует! — заявил Верде, улыбаясь и хитро подмигивая. — Нет, не отделал он тебя, как полагается! Вот меня в свое время били — это да! Так били, что до сих пор, как вспомню — мурашки по спине!
— А ты расскажи, как это было, — попросил любопытный Михаил Турку.
— Да, вам хорошо слушать, когда вы уже норму свою выполнили. А мне еще нужно те кусты обобрать. Вон видите Илие какой мрачный сидит…
— Да ты расскажи, — настаивал Петря Брэеску. — Мы все встанем в рядки и пока ты одну песенку просвистишь, уберем все, что осталось.
— Ну что ж… Первый раз мне кнутом досталось от отца. Исполосовал он меня, пусть земля ему пухом будет. Он меня бил, потому что и его нужда била. В другие разы я в армии схлопатывал. Крепко меня там били эти ненормальные. Старшим над нами был один плутоньер[5]. Мы его Малышом прозвали. Он маленького росточка был, как наш Митруцэ Плэчинтэ, но злыдень был ужасный. Я иногда от нечего делать подсмеивался над ним, так он зуб на меня имел. Однажды не на ком было ему зло сорвать, а тут как раз я на глаза попался. Подозвал он меня: «Слушай, Верде, что-то ты у меня до утра позеленел![6] Ты ведь патриот?» «Когда сыт, тогда да», — отвечаю. «Ну в звезду твою мать, я тебя сейчас накормлю!» Крикнул так и давай меня кулаками молотить, паршивец этакий. Вижу я такое дело — убежал из Скулян, где мы лагерем стояли, и прибежал домой. Два дня прятался, а потом в лагерь вернулся. Только в лагерь меня привели со связанными руками. Чуть было пулю не схлопотал, во имя отца, сына и духа святого, Предстал я, значит, перед капитаном. Капитан спрашивает: «Почему дезертировал, Верде?» «Избили меня зря, господин капитан, — отвечаю, — вот я и не вытерпел. У меня, господин капитан, на пять душ одна пара ботинок. Идет зима, а на чердаке ветер свищет». «Ладно, большевистская твоя морда. Чего же ты тогда через Днестр не перебежал?» «А что мне там делать, господин капитан?» «Так, Верде, молодец! Теперь и я вижу, что парень ты с головой.» «Не поняли вы меня, господин капитан». «Как не понял?» «Так ведь скоро уже и не надо будет за Днестр бежать». Ох, люди добрые, как же взбесился этот палач! Помню, построили всех наших, спустили с меня штаны перед ними, растянули на широкой лавке. И так капитан меня ремнем хлестал, что я даже сознание терял. Так он старался, что я весь синий стал, как пиджак у Петри Брэеску…