«Увидим, — самолюбиво подумала она, — в конце-то концов».
Она вдруг стала допытываться о всяких подробностях биографии Штефана Михайловича. Он лаконично отвечал, что женился молодым, когда еще и двадцати лет не было, что жену зовут Лукрецией, она фельдшерица, что у него двое детей — девочка и мальчик, оба учатся в политехническом институте, что нравятся ему передачи «В мире животных», что в молодости он любил путешествовать, что если бы не стал бухгалтером, сделался бы конюхом, не любит машин, а если бы выиграл в лотерею, купил бы дочке дом — она замуж собирается.
Мария Федотовна слушала, но никак не могла поймать его взгляда. Ласковым голосом она прервала его:
— Штефан Михайлович! Вот вы говорите, что не сердитесь. Разрешите тогда мне поцеловать вас в знак примирения…
— Ну о чем вы, Мария Федотовна?.. Если не возражаете, я сам вас поцелую…
Потом он галантно проводил ее до остановки троллейбуса, поехал вместе с ней и довел до самого подъезда, в котором была ее квартира. Слегка приподнял шляпу над лысиной, уважительно поклонился и поблагодарил за приглашение зайти выпить чашечку кофе. Сослался на поздний час и ушел.
Прежде чем подняться на девятый этаж, в квартиру, где он жил с женой и двумя детьми, он долго ходил по улице взад и вперед, стараясь снова вызвать в памяти то нескончаемое мгновение поцелуя. Фактически-то он ее поцеловал, но лучше сказать, что она его поцеловала. Это было как взрыв в его душе. Губы у нее мягкие, живые, трепещущие… Он чувствовал их всего мгновение, но мгновение-то это было!..
Он ускорил шаг, хотя никуда не спешил. Шел, подгоняемый волнением, какого давно уже не испытывал, даже забыл, когда чувствовал такое в последний раз…
«Вот ведь проклятое сердце! Все еще тлеет в нем огонь… Стоило только ощутить губы красивой женщины, как опять вспыхнуло пламя», — думал он, торопливо шагая между деревьями маленького парка, разбитого возле его дома.
Лукреция давно уже поджидала его с приготовленным ужином. Ни о чем его не спросила — ни о том, почему так поздно пришел, ни о том, почему такой задумчивый. Она привыкла уже, зная, что он и раньше много раз задерживался с отчетом, а когда у него не сходился баланс, приходил домой пешком и опять-таки поздно. Штефан Михайлович смотрел на жену, словно видел ее в первый раз. «Господи, — ужасался он, — сколько времени мы уже не целовались! В молодости она была, как огонь, а теперь мы словно стали чужими…» — Глубоко вздохнул и уголком глаза посмотрел на Лукрецию. Подумал, что если она спросит сейчас, почему он вздыхает, он не будет знать, что ответить.
Вздохнула и она, в свою очередь, причем более горько, чем он, и начала жаловаться:
— Не знаю, что и делать. Сегодня Виорика заявила недовольно — мол, у всех девчонок есть дубленки, а у нее нет. Что мы сделаем? Может, дать ей денег — пусть покупает… А Тител хочет новые туфли.
В другой раз Штефан возмутился бы, отчитал бы Лукрецию за то, что она потакает этим чертенятам, которые только и знают — тратить и требовать, а требуют беспрестанно. А теперь он безразлично выслушал то, что говорилось каждый вечер, и подумал, глядя на ее поблекшие губы: «А как бы она целовалась сейчас?»
Вечером, когда они ложились спать, он попытался поцеловать ее, но она взглянула на него с недоумением и отчитала его:
— Ты что — выпил, что ли?
Штефан Михайлович закрыл глаза и стал снова вызывать то приятное ощущение, которое испытал, когда целовал… Точнее, когда она целовала его. Она, Мария!..
Прошел день, второй, третий, прошло шесть дней, потом еще два, а Штефан Филимон не мог этого забыть. Скорее наоборот — с каждым днем все отчетливее ощущал он чудодейственное прикосновение и, странно, хотел бы повторить его хоть один раз. К вечеру очередного дня он решил: а что, если написать ей?
Когда сотрудники ушли домой, он задержался за письменным столом и долго мучался над чистым листом бумаги, не зная, как начать письмо. Перед ним образовалась целая груда скомканных листов, на которых было написано: «Уважаемая Мария Федотовна!» «Уважаемая Мария!» просто «Мария!» «Любимая!» «Дорогая Мариука!» Нет, не так надо начинать письмо… И вдруг нашел. Эти слова он слышал от одного из поклонников Аглаи, который всякий раз, приходя в бухгалтерию, останавливался перед Аглаей и декламировал стихи: «Прекрасная, грустная, нежная Дама…» Он не помнил, о чем еще говорилось в этом стихотворении, и это его решительно не интересовало. Главное, он знал, как оно начинается: «Прекрасная, грустная, нежная Дама!»