Люди едят, а чего в рот кладут — и того не видят.
И девки петь боятся. Детишки плачут, у матерей просят красного солнышка.
Тут бабы искали Меншика и вопили: «Убить вора, да и тело его собакам кинем!»
Бить хотели батожьем, и были бабы с рычагами, да во тьме не нашли Меншика.
Мужики же от баб попрятались.
Бабы к лодке приступили. И пенеженю вытащили из лодки собранием. И по полю молва велика. И Лев Меншик свету-богородице докучает: «Владычице, уйми дурех!»
Скричал бабам: «Будет вопить — тово! Увидите чюдо на сивере, красные обновы и наряды!»
Поворотились на север и увидели пестрообразную прелесть: хвост птицы райской, на полнеба распустила цветные перья сияньем, яко трепетные пламена, осветивший весь мир поднебесной, а звезды в восточной стороне лентами перевиты, межи звезд отласные платы развешаны и бахрамы шелковые дрожат.
Пустоозерец Микифор Важеник воскричал: «Бабы, полно убиваться! Вот ваши обновы в восточной стороне. А пенеженина убьете, кто же отведет вас в Палестину?»
Детишки возрадовались: «Красный петел!» И бабы повеселели, и девки припомнили смеяться.
Промышляли рыбу и зверя, пенеженя да пустоозерец научили нас. Так сыто на Руси не ели, мяса ели вдоволь не надо и хлеба.
Двадцать пять дней и двадцать пять ночей жила ночь — прорвалось-таки солнышко.
На весну паки поехали впредь. О Петрове дни вышли в усть-море и мимо заворота на восток, а за ним льды наморозило до облак и белые громады блистают, путь загражден.
Воды морские закаменели, горы ледяные зело высокие, яко стена, стоят, и поглядеть — заломя голову. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда ледяная и дворы, — все богоделанное без рук человеческих.
В горах тех обретаются зайцы морские, моржи; в них же витают гуси и утицы, перие красное. Тамо же лебеди, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же птицы бесперые, шерстью одетые, без крыл, руки без пальцев имеют и ходят переваливаясь, яко богатые людие. И бабы, и гаги, и иные дикие — многое множество, скажу базар — птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: медведи белые, и волки, и песцы — воочию нашу, — а взять нельзя!
Астраханец Миколай Шелоховский сказал: «Двадцать тысяч верст и больши волочился по Руси, а не видал таких нигде».
На те горы выбивала нас нужда со зверями и со птицами витать.
Стояли с неделю, смотрели на те безмерные льды. Погода окинула на море. Затрещала стена перед ними и расступилася от облак до самого моря сюду и сюду, в щели видно синее чистое море.
Парус ростеня и гребми поспешили, подошли близко. О, чюдо! Белые горы полегли перед ними, стены и повалуши, столпы и ограда пали и накрыли большое чистое море. В щелях остались разводья, и в них вошли кочи.
Побежали резвым ходом день и бежали сутки с великою нужею промежи льды-ж, и не видели чистой воды. Лед на восток и на запад, и паки снидеся: гора великая льду стала.
Многое претерпели…
(Пропуск, бересты разрушились.)
А зимовали на Таймырском берегу.
Астраханец Миколай Шелоховский перецынжал. По весне кормили его жирной рыбкой, и поправился.
О другом лете…
(Пропуск, бересты разрушились.)
Паки пробивались сквозь льды. На долгую ночь пришли к устью великой реки. А имяни той реки и по которому языку зовут, не знали.
Зашли вверх, яко по морской губе, другой берег не видно, а вода пресная.
Кочи завели в малую речку, спрятали.
Осыпали себя снегом: струбы в земле, а сверху и около нагребли снегу.
Тоёземцы нартами на оленях приблизились, нашли-таки.
Одеты тако: на теле лисьи дахы, шерстью наверх, шитые серебром с боков и на спине, с оторочью выдрою, торбоганом, рысью, и узоры на спине речным бобром. На голове колпаки соболиные, с черными беличьими хвостами, на лбу серебряная тусахта, по-ихнему. Другие победней одеты. Зовутся саха, думаю, турецкого они кореня. На самоядь похожи, а не страшные. Их убивать не стали, а живыми не отпустили того ради, не привели бы сородичей многих для драки. В распутицу отослали миром.
Кочи починя и паруса искропав, — бабье сарафанишко и кое-што — с малым льдом пошли вниз.
Ано и к усть-морю не допустило.
Все лето стояли ветры противные и до заморозу. Бабы поплакали: на ветер живот не напасешься. У мужиков прошали: здесь останемся жить. А мужики: «Государевы здесь догонят скоро».