Затем при помощи шипа, окунаемого в кувшин с водой, он начал записывать на достойной этого белизне бумаги свою оду, присыпая золотой пылью, стоило ему закончить строфу, еще не высохшие буквы.
Понемногу покрытая стихами до самого низа по сути дела первая страница словаря скоро высохла, демонстрируя четкий золоченый текст, и тогда Жерар посредством двух скрупулезно проведенных сбрасываний бережно собрал не схваченные водой зерна порошка.
Заполнив таким же образом оборот помещенного в начале книги листа, а затем и обе стороны последнего, поэт завершил свою оду и подписался.
Желая обрести в каком-либо ином всепоглощающем занятии забвение мучительных дум, которые, как он чувствовал, готовы были снова его одолеть, Жерар, после гигантского напряжения сил надолго неспособный на любой творческий труд, решил предаться банальным мнемоническим упражнениям.
В словаре Эреба содержалось много достаточно заманчивых для заучивания фрагментов, но для переутомленного мозга Жерара, которому после каждого очередного пароксизма работы приходилось целиком отказываться от любого контакта с книгами, полными фантазии и вымыслов, они представляли немалую опасность.
Мечтая скорее о холодном научном тексте, он избрал из своего скудного запаса «Эоцен», серьезное исследование, охватывающее единственно указанный в названии геологический период. Поэт, а не ученый, он любил листать это сочинение из-за замечательной серии цветных иллюстраций, которые переносили его дух, охваченный упоительным головокружением, в бездны планетарного прошлого. Он подумал, что заучить на память сухие абзацы текста, не глядя при этом на картинки, было бы вполне безопасным средством отвлечься от наваждений.
Но Жерар чувствовал, что осилить столь тяжкое задание он сможет, лишь прибегнув к твердо установленному, строгому распорядку, который вплоть до самого последнего дня неотвратимо принуждал бы его к ежедневному изнурительному труду.
В конце книги тянулся подробный алфавитный перечень рассмотренных в ней предметов — животных, растений и минералов; вслед за каждой из набранных в два столбца вокабул были перечислены страницы, на которых она изучалась.
Так как от даты неизбежной смерти его отделяло еще, считая текущий, пятьдесят дней, Жерар поискал, не содержит ли какая-либо из страниц указателя в точности такое же число цитируемых слов. Сверху пятнадцатой, которая отвечала его пожеланиям, он своим обычным способом написал: «Дни в душегубке», последний термин оправдывался суровостью его заточения.
Два новых слова, «Актив» и «Пассив», были начертаны, дабы служить заглавиями; одно — лицевой стороной — над первым столбцом, другое — навыворот — под вторым. Пользуясь шипом и водой с золотым порошком, чтобы ежедневно вычеркивать, начав с верха страницы, по одному из пятидесяти названий, призванных впредь олицетворять пятьдесят последних дней его заключения, Жерар одновременно мог видеть, как растет его актив, составленный чередою минувших дней, и уменьшается пассив, или сумма дней еще предстоящих.
В возложенные им на себя обязанности входило выучить наизусть, сопровождая каждое вымарывание, между подъемом и отбоем все, что касалось вычеркиваемого названия на обозначенных в указателе страницах.
Поразительным образом самостоятельно отдавшийся во власть суровому, хоть и добровольному, обязательству, заключенный, тотчас принявшись за свою работу, непреклонно придерживался принятой линии поведения, как нельзя лучше обретая забвение в бесплодных упражнениях памяти.
За три недели до роковой даты он счел, что бредит, когда заключил в свои распростертые объятия Клотильду, которая без ума от радости принесла в лагерь гарантировавшую освобождение сумму. Некогда очень близкая с ней в монастыре некая Эвелина Бреже, несмотря на свое скромное происхождение, составила благодаря своей необычайной красоте блестящую партию. Потерянная из виду Клотильдой, оставшейся в неведении о переменах в ее судьбе, Эвелина, листая газеты, прочла подробные описания драмы с дормезом, сопровождавшиеся биографическими справками о Жераре и его жене, чья девичья фамилия тоже была указана. Ее до глубины души взволновали те ужасы, которые претерпела ее старинная подруга, и она тут же великодушно переслала ей требуемую в качестве выкупа сумму.
Без проволочек выпущенный на свободу, поэт получил от Гроччо, который оказался честным малым, разрешение взять с собой в качестве душещипательных сувениров кое-что из атрибутов его пленения: каменного ребенка в причудливом чепчике, две украшенные золотыми письменами книги и стебель с единственным шипом. Что касается экю, о котором всем было по-прежнему невдомек, оно, как и раньше, висело у него на запястье.