Я обогнул искомое место несколько раз, убеждаясь, что никто из знакомых не попал в поле зрения, и вскоре вся улица опустела, словно предупрежденная о решающем характере этого зрелища. Но и в тот момент, когда я заходил в игрушечную лавку, я все еще не был уверен, не оставались ли на самом деле некоторые из игрушек по-прежнему дома и в положении в высшей степени компрометирующем нежное отрочество моего сына, и поэтому я разрывался между тем, чтобы броситься домой и проверить, то есть перепроверить, это, и тем, чтобы дозволить мастеру развернуть каждую из них для обследования, достаточно обыденная процедура, но та, на всем протяжении которой я никогда не позволял себе остаться, поскольку был так переполнен тревожным отчаянием при виде гримас его презрения к моим наклонностям, тогда как на самом деле — теперь мне это видно! — строго говоря — теперь мне это видно! — в процессе досмотра он никогда ни в малейшей степени не интересовался тем светом, который могла отбрасывать каждая игрушка в ее нынешнем сцеплении со всей моей обузой на ту или иную парафилию данного момента, но скорее, но только, стремился определить, достаточно ли еще они — все мои игрушки вместе взятые — в хорошем состоянии, чтобы сдать их напрокат кому-нибудь другому.
Так что именно здесь выговаривание спасает очевидное, здесь спотыкаешься на непредвиденном, а что же такое непредвиденное, как не сочленение очевидного, чересчур очевидного, слишком очевидного, чтобы быть спасенным, то есть членораздельным, и, следовательно, преобразованным в нечто новое и хрупкое. Он, игрушечных дел мастер и одновременно управляющий магазином, один со своими орудиями после ветреной ночи в середине дня, был, внезапно и уже, поворотной точкой, выстрелом сквозь подушку, звучащим в унисон следующему клиенту, его глаза полнились ожиданием всего-навсего маслянистой помарки, чтобы по праву на это рассердиться, тогда как я по-прежнему оцепенело пребывал (неправильно истолковывая его взгляд) в настоящем, бросая затрагивающий прошлое луч порицания на простертый перед ним ночной разгул, к которому он не испытывал ни малейшего интереса, закладывая вираж в направлении будущего.
Между нами двумя — нами двумя, воплощенными во взгляде, который я ему ссудил — мы олицетворяли прошлое, настоящее и будущее, тем самым преображая простую бесстрастную встречу, застрявшую в единственной временной зоне. Я ждал, чтобы он пересчитал игрушки и подтвердил мне безразличным хмыканьем, что все в порядке и, следовательно, не к чему бояться, дома на диване, на кровати, на верхней полке, в туалете, их продолжающегося присутствия. Он хмыкнул, но в его хмыканье не было удовлетворения. Возможно, он был до странности небрежен и ошибся в счете. Как получить окончательный ответ. Он дожидался, пока я уйду, больше нет никаких причин оставаться. Если бы я только смог ухитриться и протащить сюда какие-либо не относящиеся ко всему этому терзания, чтобы отвлечь себя от его всеподавляющего резонанса в иначе лишенном терзаний мире. Но никаких терзаний воспоследовать не собиралось, никаких иных терзаний не материализовалось, дабы породить ощущение преизбытка терзаний, не дозволяющего сфокусироваться на одном-единственном.
Так что нечего делать, кроме как устало тащиться прочь, на непроницаемый холод, под кроваво-красным, как субтропическое сердечко мальвы, горизонтом, за вычетом тех мест, где его всегда пронизывают принадлежности небоскребов: шпалеры, плавники, ажурная резьба. Ничего не остается, кроме как застегнуться доверху и уйти, и полагать, что позади, дома, не осталось ничего, что мог бы обнаружить сын, даже если этот образ, образ его прихода домой к моим порокам, столь завораживающе соответствовал истине, что дискредитировал всякую мыслимую убежденность в его невозможности. Как уничтожить его, этот сыновний образ, или как с ним сдружиться, как.