Люди, очарованные белой ночью, маются без сна, поглядывая в молочный розоватый туман.
В такую ночь шептаться бы с милой где-нибудь на бережку под тальником, петь тихие и протяжные пес ни, слушать звончатые гусли, а на заре — берестяной пастуший рожок.
Но в такую ночь воровски крадутся к мирным берегам воинские чужеземные корабли, чтобы вскоре разбудить тишину, взломать ее громом пушек, свистом ядер и пуль.
Белая ночь! Тревожная белая ночь на Беломорье!
Иван, стоя на мостике с непокрытой головой под неусыпным и бдительным взглядом шведского лейтенанта, готового в любой момент разрядить свой пистолет в затылок русского лоцмана, спокойно посматривал по сторонам.
Фрегат вышел на параллель острова Лапоминка. Фарватер здесь резко поворачивал на юго-запад. «Где то тут должна быть отмель, — подумал Рябов и подался вперед, всматриваясь в мелкие серые волны, в очертания смутно различимых берегов. Ее надобно обойти. Она вовсе лишняя. Ага, вот!» Зоркий, как у ястреба, глаз кормщика заметил на берегу густое мелколесье и одиноко торчащий столб высотой в человеческий рост на мысу. Рябов определился и, резко подняв руку, отдал распоряжение рулевому. Тот поспешно положил руль вправо. Иван смотрел на сосредоточенную, собранную фигуру рослого шведского кормщика, на его рыжеватую окладистую бороду и думал: «Старайся, старайся, кормщик! Все одно не ты ведешь корабль. Твои только руки, а голова — моя!» Вспыхнула, гордость за ремесло русского корабельного вожи. «Вот ведь в твоих руках три громадных посудины. Веди куды хочешь Что иноземцы? Ни лешего не разумеют, а карта у них липовая. А тот все держит руку на пистолете! Как она у него не от сохнет!» — косо глянул он на лейтенанта.
На мгновение вспомнилось что то из ушедшей молодости. В ушах зазвенела под колдовское очарование белой ночи знакомая песня, древняя, как избяное, до боли, до сердечной тоски любимое Поморье. И эта песня неотвязно стала в голове, как наваждение, как вещий сон, как призрачная, полуночная даль:
Рябов встряхнул головой, отгоняя воспоминания прочь и вглядываясь в стреж и проступающие вдали лесистые островки.
А на востоке уже первый солнечный луч словно мечом рассек дремлющие облака, и ранняя чайка над горизонтом вспыхнула ярым золотом.
Прилив шел к концу. Подходил час, когда, как говорят поморы, приливная вода «сполнится», то есть дойдет до того уровня, после которого суждено ей медленно отходить на убыль в море.
Иван обернулся к Борисову.
— Перетолмачь им по ихнему: надобно ставить паруса, чтобы по полноводью проскочить остров Марков. Пусть ставят не мешкая.
И когда распоряжение было выполнено, Иван глянул на Борисова и, отвернувшись, сказал раздельно и ясно:
— Будет скоро м а н и х а!
В голосе его Борисов различил старательно скрываемое ликование, будто кормщик приближался к самому сокровенному, самому желанному, так долго ожидаемому. В голове переводчика мелькнула догадка, пока еще неясная. Лейтенант и шкипер не заметили волнения переводчика. Шкипер повторял незнакомое слово:
— Маних… маних… Что есть такое? — Он вопросительно глянул на переводчика.
Тот махнул рукой на северо-запад.
— Это направление ветра на местном наречии поморов.
— А нам такой ветер не помешает? — осведомился шкипер.
— Нет. Не помешает.
Лейтенант смотрел на Борисова недоверчиво, но лицо переводчика было непроницаемо спокойно, и это спокойствие передалось и шведу.
Внешне Борисов был спокоен, а мысль работала напряженно. Борисов сказал шведам неправду: на языке поморов «маниха» означает небольшой промежуток времени в конце прилива, когда вода «кротчает» и идет на убыль, для того чтобы через полчаса достичь наивысшего уровня. Необъяснимое, таинственное явление природы!
«Маниха-обманиха», — вспомнилась Борисову поговорка, часто повторяемая лоцманами. По интонации голоса Рябова переводчик догадался, что кормщик задумал что-то такое, от чего шведам придется солоно.
Под парусами фрегат резво пошел вперед. Два других судна следовали точно в кильватер, повторяя каждый маневр головного.
Вот и Марков остров. Из-за него на полном ходу вывернулась большая лодка-карбас. Солдаты в нем сидели, зажав меж колен мушкеты. Из-под руки смотрел на фрегат находившийся в носу офицер. С борта шведского судна закричали привычное:
— Эй, сюда! Давай сюда! Мой мирный купец…
Иван стиснул зубы, подумал: "У вас одна повадка — заманить караул на борт и схватить его! Теперь бы в самый раз крикнуть зычно, изо всей мочи: «Братцы! Это шведы! Лупи их!» Но нельзя.
При виде своих Иван разволновался, сердце застучало часто. Однако он хранил выдержку, что стоило ему немалого труда.
Капитан Эрикссон, выйдя из каюты, поспешил к фальшборту. Карбас приблизился к фрегату, и на нем закричали:
— Это шведы! Люди с ружьями! Пушки!
Капитан, поняв, что русские раскусили обман, яростно заметался по палубе, в бешенстве стукнул кулаком по кромке фальшборта. Планшир, казалось, от удара прогнулся. Лейтенант, не выдержав, выхватил пистолет, выстрелил в людей на карбасе. В ответ оттуда грянул мушкетный залп. Капитан Эрикссон схватился за грудь, рухнул на палубу. Лейтенант кинулся к нему, но, вспомнив о Рябове, метнулся на мостик. Иван говорил рулевому, напряженно и горячо дыша ему в затылок:
— Лево, лево руля!
Борисов переводил поспешно, и глаза его остро блестели: — Лево руля!
Словно играючи, швед крутанул резное, высушенное, как кость, колесо из мореного дуба. Рябов еще раз сказал: — Лево! Не зевай!
Перекрывая слова Ивана, треснул вслед русскому карбасу мушкетный залп с фрегата. Рябов оттолкнул рулевого, и тот растерянно передал ему штурвал. Лейтенант не сразу сообразил, почему русский лоцман оттолкнул его матроса, а когда догадался, было уже поздно. На всем ходу фрегат врезался килем в отмель, и все, кто был на палубе, от неожиданности чуть не упали. Яхта, вырвавшаяся вперед, тоже ткнулась днищем в тяжелый, слежавшийся двинской песок.
Рябов успел только обернуться и сказать громко: — Вот тебе и маниха! Где твое золотишко, чужеземец? Плати за лихую работу!
И тотчас упал, сбитый с ног тяжелым ударом в затылок.
Палуба задрожала от, грохота ботфортов. Лейтенант изрыгал все известные ему ругательства, топча ногами русского вожу.
Шкипер разделывался с Борисовым, кинувшимся было Рябову на выручку.
Избитых русских солдаты торопливо втащили в пустую каюту, заперли дверь и кинулись к боевым портам.
С острова Линской Прилук голосом глуховатым, словно бы спросонья, рявкнула русская мортира, и ядро, перелетев через фрегат, шлепнулось в воду. Следом за этим выстрелом раздался пока еще не дружный залп батареи. На фрегате затрещали палубные надстройки. Фок-мачта вздрогнула, как подрубленное дерево, и рухнула, придавив нечаянно подвернувшегося под нее солдата. Вконец растерянный рулевой, вобрав голову в плечи, снова вцепился в рукоятки штурвала, теперь уже бесполезного, ненужного. Разъяренный лейтенант подбежал к нему, ударил его, и рулевой кинулся по трапу вниз.
3
Линской Прилук ощетинился дулами мушкетов, жерлами пушек, колючими взглядами ратных людей. Иевлев, весь подавшись вперед, касаясь выпуклым животом каменной кладки, смотрел с огневой позиции в недостроенной башне на неприятельские корабли. Он видел, как головной фрегат со всего хода вдруг остановился, замер. Чуть позади, дав крен на левый борт, стала, будто споткнувшись, яхта. Третий корабль предусмотрительно остался позади. С него из всех орудий левого борта открыли огонь.