Ина заплакала.
— Да, да, именно так, — сказала ее сестра. — Чего ты хочешь? Быть может, это тебе следовало разрисовать потолок? Он по-прежнему в пятнах и не доделан, и я могу представить себе, как ты закрываешь глаза, когда входишь в ванную и чистишь зубы. Неужто ты испытываешь чувство вины и тебя мучает совесть?! Есть ли у тебя на это право?
— Нынче проповедуешь ты, — вскричала Ина, — ты, которая знает все лучше, чем все другие люди на свете, точь-в-точь как мама! Нельзя даже погоревать в мире и покое!
— Ладно! Горюй! У тебя ведь монополия на это. Вот тебе носовой платок. Ина! Подумай. Это так просто: мама должна была все делать сама, она вечно успевала раньше других и ни на кого не полагалась. Все так и было.
— Разумеется, полагалась, — ответила Ина.
— О чем ты?
— Она полагалась на то, что мы оставим ее в мире и покое.
— Это было прекрасно, — сказала Ада. — Замечательно! А мы и предоставили ей быть в мире и покое! Это лучшее, что ты сказала за долгое время.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Да, я так думаю. Ина, дорогая, нельзя ли нам пойти и лечь спать?
— Иди одна, я еще останусь ненадолго.
— А ты не забудешь погасить свечи?
— Весело! — заметила Ина. — Это я опять узнаю. Да-да! Погашу когда погашу, потом, позднее.
В ту ночь на вилле двух сестер-старушек случилось нечто странное. Одна из них влезла на лестницу, чтобы разрисовать потолок в ванной, рухнула вниз и сломала руку, а также несколько ребер. Две свечи так и горели на полке в ванной. Но самое примечательное было то, что бедная женщина была в прекрасном настроении после такого несчастья, попросту возбуждена. Должно быть, она испытала шок.
Заросли белых кувшинок
Они сняли этот летний домик большей частью из-за того, что он располагался рядом с зарослями белых кувшинок, и говорили, что их отпуск совпал как раз с порой цветения кувшинок. Ко всему прочему, если самим оплатить дрова, можно было пользоваться маленькой банькой. Вокруг домика плотной темно-зеленой стеной, отгородясь от всего мира, стояли ели. Никто бы не поверил, что автобусная трасса проходит здесь совсем близко, всего лишь на расстоянии брошенного камня. То было первое лето, которое они проводили вместе.
Кати никогда не встречалась с мамой Бертиля, только видела ее фотографии, которые он сам снимал, и восхищалась ее благородным профилем и седыми волосами. Он уверял, что мама ничего не имеет против их свободных отношений.
«Кати, — говорил он, — мой котенок, она очень современна и даже выглядит моложе своих лет! Ты сама увидишь!»
За неделю до того, как им переехать, мама Бертиля почувствовала себя немного утомленной; она ощупью бродила по квартире, словно не зная, где она и что-то искала… А когда он хотел помочь, она только присаживалась и смотрела на него, и улыбалась, и говорила:
— Мой маленький бельчонок, не тревожься… Большая белка чуточку устала. Это, пожалуй, пройдет.
Бертиль все сильнее и сильнее тревожился. Дни шли, и никаких перемен к лучшему, наоборот. В конце концов ему пришлось поговорить об этом с Кати. Кати расспросила его о реальном положении дел. Смогла бы его мама самостоятельно справиться в течение трех недель? Нет. Смогла бы она согласиться на помощь приходящей прислуги? Нет…
Бертиль воскликнул:
— Кати, котеночек мой, мне это нелегко!
— Да, я знаю, большому котику было нелегко!
Он продолжал:
— И почему именно теперь! Совершенно внезапно! Она забывает потушить свои сигареты, они валяются повсюду и горят… она не знает, приняла ли она лекарство уже несколько раз за день или вообще не принимала!
— А что, — спросила Кати, — что могло бы случиться, если бы она приняла лекарство уже несколько раз или совсем не принимала?
Когда Бертиль не ответил, она сказала:
— Большой кот, пусть она приедет! Пожалуй, самое время встретиться мне с твоей мамой!
И он сказал:
— Я люблю тебя, спасибо, спасибо, мой котенок!
Бертиль и его мама вышли из автобуса у перекрестка и прошли самой короткой лесной тропой к дому. У Кати обед был готов. Бертиль привез вино и каждой даме по букету цветов. Он был во время обеда очень оживлен — и не переставая рассказывал всевозможные истории. Когда он смолк, мама, повернувшись к нему, сказала:
— Но мой маленький бельчонок не поставил на стол пепельницу?
И он ответил таким же ласковым голосом:
— Но большая белка курит слишком-слишком много…
Он зажег ее сигарету, а она чуть игриво хлопнула его по руке и произнесла:
— Ну-ну, не будем преувеличивать…
Кати поставила пепельницу, убрала со стола и принесла кофе.
Эти ритуалы повторялись ежедневно, ритуалы почти незаметные, своего рода легкое кокетство, которое, казалось, заучивалось так долго, что Бертиль и его мама разыгрывали их друг перед другом, не сознавая, что делали. Был ритуал, состоявший из намеков, незаконченных реплик — намеков на их долгую совместную жизнь, намеков, из которых сплетался плотный кокон памяти, порой всего лишь несколько слов, легкий смешок, вздох, быстрое пожатие руки.
— Кати, — спросил Бертиль, — как по-твоему, маме здесь хорошо?
— Пожалуй, я бы так сказала, — ответила Кати, — но как вы додумались до этих беличьих прозвищ?
Бертиль сказал:
— Я мог бы мыть посуду, наверное, трудно, когда нас трое вместо двоих…
— Вовсе нет, — ответила Кати, — только не стоит сидеть дома, пока погода стоит прекрасная.
Бертиль купил садовую мебель в веселых тонах и зонтик от солнца, все это было выставлено на косогоре у зарослей белых кувшинок.
Мама спросила:
— Почему они так и не распускаются, эти белые кувшинки?
И Кати ответила, что это будет совсем скоро, буквально на днях.
Мама сказала:
— Мне важно, чтобы они распустились. Скажи Бертилю, пусть придет сюда.
И Кати увидела в окно, как они сидели и шептались. Они явно шептались, сидя под зонтиком.
Стояла прекрасная погода.
— Мой бельчонок, — спросила мама, — почему она так молчалива?
— Она? Кати? Да, возможно…
И Бертиль, поправив зонтик, ушел столярничать в мастерскую.
Это случилось, когда пошла вторая неделя их отпуска; из леса вдруг выпрыгнула белка; она беспорядочно металась взад-вперед, пока не уселась неподалеку от маминого стула и не стала глазеть на нее, как казалось, с большим вниманием.
— Она смотрела на меня! Смотрела долго! — рассказывала потом мама. — Словно хотела от меня чего-то… Ее надо накормить…
Бертиль передвигал чашку с едой для белки все ближе и ближе к маминому стулу, она сидела в ожидании под зонтиком, и маленькое любопытное, дерзкое животное становилось все важнее и важнее для нее. В конце концов белка все же появилась и стала есть из ее руки. Бертиль сидел на стуле напротив и не всегда понимал, с кем мирно беседовала мама — с белкой или с ним. Это стало незатейливой семейной шуткой между ними.
Мама сказала:
— Когда же распустятся кувшинки, чтобы кругом не было так мрачно? Большая белка ничуть не сомневается, что здесь мрачно.
Она поглядела на Бертиля и скорбно улыбнулась, а он произнес:
— Я знаю. Но тут уж ничего не поделаешь. Мы так далеко забрались…
Они замолчали, а солнце над ельником привычно клонилось к закату, отражаясь короткой огненно-рыжей дорожкой на болоте.
Однажды утром белка исчезла. Целый день не приближалась она к своей кормушке. Мама все ждала и ждала ее, но белка не появлялась, и мама чувствовала себя такой удрученной, что это мог понять только Бертиль. Войдя в дом, он сказал:
— Кати, мы должны найти эту белку. Она была вынуждена уже два раза выпить лекарство в полдень. Я не в силах ее успокоить! Понимаешь, эта белка что-то значит!..