Держась за железные ступени с внешней стороны боевой рубки, спускаюсь на верхнюю палубу: я хочу взглянуть на моряка, которого вытаскивают из воды. Меня подмывает крикнуть, что он должен обнять нашего штурмана. Дай бог, чтобы на тысячу нашелся один такой. Только Крихбаум смог что-то заметить. Его глаза всегда оказываются на высоте — или голова, как сейчас.
Вот они достали его. Босой. Не старше восемнадцати лет. С него стекает вода. Он прислоняется к рубке, но находит силы устоять на ногах.
Я ободряюще киваю ему. Не говоря ни слова. Сейчас не время спрашивать, как он смог выбраться на поверхность из затонувшей лодки.
Должно быть, он — кочегар. Вероятно, единственный, кто выбрался из кормового отсека. Но почему так долго? Что там было? Откуда знать, как у него это получилось.
Тем не менее, я говорю:
— Живой — повезло, правда?
Подросток переводит дыхание, потом кивает.
Появляется Первый номер с одеялами. Никогда бы не подумал, что он может быть таким заботливым: он закутывает в них паренька, словно мать родная. Бог мой, ему не следовало этого делать. Юношу прорывает, его начинают душить рыдания, зубы его выстукивают дробь.
— Дайте сигарету, — велит Первый номер одному из матросов. — Давай, прикури ее! Да поживее!
Он осторожно усаживает парнишку на решетку, прислонив его спиной к боевой рубке, и всовывает ему в рот сигарету:
— Вот, держи. Давай, кури!
— Корабельное время!
— 08.10!
Эскорт должен был прибыть в 08.00. Боже!
Мне становится неудобно в спасательном жилете.
Счастье для людей на верхней палубе, что сейчас нет ветра и погода стоит мягкая. Рождественский день — а не холодно. Скоро взойдет солнце, но нам все-таки надо позаботится, чтобы обуть их хотя бы во что-нибудь. В конце концов, нам не нужны наши морские сапоги. Первый номер уже раздал им всю одежду, которую смог найти, особенно свитеры.
Я спускаюсь вниз, чтобы собрать им обувь.
Оказавшись в кают-компании, я застываю на месте, словно громом пораженный. Первый вахтенный офицер вытащил на свет божий свою пишущую машинку и собирается снова что-то выстукивать на ней. У меня пропадает дар речи: это уже слишком! Я возмущенно фыркаю, но он даже не поднимает головы, попеременно тыча указательными пальцами по клавишам, вперившись вниз своими каменными, как у чайки, глазами. Меня разбирает желание отобрать у него машинку и ею же как следует отдубасить его по голове. Вместо этого я просто говорю ему: «Ну ты и придурок!», прохожу дальше и ору:
— Быстрее — шевелитесь, тащите сюда сапоги! Живее, ребята!
Что он там может сейчас сочинять? Рапорт о нашем прибытии? Одному Богу известно. Возможно, он заполняет по всей форме приходную расписку о принятии на борт Бремера с половиной его экипажа.
Скоро выстраивается цепочка, по которой быстро передаются морские сапоги. Вслед за последней парой я поднимаюсь на мостик.
Раздается крик штурмана Бремера:
— Эскорт! — он протягивает вдаль руку.
А там, над горизонтом, действительно вырастают столбы дыма.
— Слишком поздно, господа! — ворчит Старик.
Прямо над своим ухом я слышу громкое клацание. Я поворачиваю голову. Боже праведный, да это другой командир. Его зубы клацают, выбивая барабанную дробь.
Солнце взошло, и море переливается всеми цветами радуги. Голубой силуэт приближающегося разминировщика со всеми его надстройками резко выделяется на фоне красного шара. Над устьем реки висят раздутые, бесформенные облака такого же мягкого голубовато-серого оттенка, как у голубиных перьев. Небо окрашивается в фиолетово-красный цвет, и самые верхние облака внезапно окаймляются пурпуром.
Мои глаза, устремленные на поднимающееся ввысь светило, горят. В голове звучит слова из псалма Армии спасения, которые распевал Семинарист:
— С ума можно сойти, если вдуматься, как все сложилось, — говорит в сторону Старик так, чтобы Бремер его не слышал. — Теперь все снова сходится: ожидали только одну лодку, и только одна лодка и пришла.
Он оценивающим взором разглядывает разминировщик:
— Очень симпатичная посудина, не меньше восьми тысяч тонн. И всего лишь два небольших деррика. Любопытно, где только они их откопали?.. А это еще что такое? — последние слова он тянет, повышая при этом голос.
Теперь я тоже вижу: следом за разминировщиком из-за горизонта появляется один корабль за другим.
— Господа, вы нам льстите! — произносит Старик, ни к кому в отдельности не обращаясь.
И вот словно солнечный луч вспыхивает с разминировщика: «Вызываем на связь».
— Уже заметил, второй вахтенный. Поторопитесь с сигнальным фонарем. Посмотрим, что они хотят.
Прожектор загорается снова и начинате моргать. Второй вахтенный офицер читает вслух:
— Д — о — б — р — о — п — о — ж — а — л — о — в — а — т — ь.
— Вне всякого сомнения, не это главное, что они хотели сказать!
— Ч — т — о — в — ы — п — о — т — о — п — и — л — и.
— Это они к вам обращаются, — говорит командир, поворачиваясь к Бремеру, который предпочел остаться внизу, внутри рубки, и теперь кажется каким-то съежившимся по сравнению с нами здесь, наверху.
Бремер беспомощно взирает на нас.
— Трепло, — замечает второй вахтенный офицер, не отрывая взгляд от разминировщика, — Понятно, что сейчас они передадут нам рождественские поздравления!
— К черту все это! — наконец заявляет Старик, — Мы просто ответим на вопрос, заданный нам. Живо, передайте им: «Два жирных транспорта».
Защелкал ключ ратьера. После паузы в несколько секунд приходит ответ: «С — е — р — д — е — ч — н — ы — е — п — о — з — д — р — а — в — л — е — н — и — я».
Старик гримасничает и закусывает нижнюю губу.
— Как полагаете, стоит нам объясниться сейчас? — задает он вопрос штурману.
— Пусть все идет, как идет, господин каплей. Они скоро сами заметят, кого ведут за собой!