— Там разберёмся,— сказал Аким. Он укутал Ромку в пиджак и сел в лодку, на которой приехал Мирошник.— Заводите мотор. Быстрее, быстрее!
Когда моторка вырвалась из Коричневой протоки на простор Тура, Аким и Мирошник увидели, что навстречу идёт почтовый катер и лодки—много лодок...
ДО СВИДАНЬЯ, РОМКА!
— Женька! Ты пойдёшь к Ромке в больницу? — кричала Надейка у дома Смородиных, размахивая сумкой-авоськой.
— Сейчас, только сестрёнку обую — она спала, погоди немного! — крикнул Женька, высунувшись из окна.
В авоське у Надейки была баночка голубичного варенья и рассказы Гайдара.
«Не мог раньше со своей сестрёнкой управиться,— досадовала она на Женьку.— Тётя Люба сказала: к пяти часам приходить, не раньше и не позже».
Кто-то тронул её за плечо. Надейка обернулась. Мирошник! Сгорбленный, с обвязанным горлом и не говорит — хрипит:
— Ты в больницу, я слышал... Вот передай Роме... Игрушечку... Игрушечку в лодке нашёл... Мне чужого не надо.
— Хорошо,— сказала Надейка испуганно.— Только это не игрушка, это компас...
— Компас,— прохрипел Мирошник.— Верно, компас... Ну, как он там, поправляется?
— Лежит,—сказала Надейка.—Темиература у него скачет.
Мирошник хотел ещё что-то сказать, но потом махнул рукой и пошёл прочь. Он ходил по селу, как зачумлённый. Все уже знали, как поступил он с Ромкой, и все отворачивались от него с брезгливостью и недоумением: как мог человек сделать такое?
— Идём,— сказал Женька, выходя со двора и таща за руку свою пятилетнюю сестру, за которой сейчас, в каникулы, он обязан был присматривать.
Женькину сестру оставили со Стрижатами, на попечение Нюсиной мамы, а сами вчетвером — Надейка, Женя, Ваня и Нюся — пошли в больницу.
Любовь Михайловна встретила ребят в приёмном покое, дала им халаты, длинные, до пят, проверила, что принесли, и отобрала у Надейки компас.
— Не надо ему напоминать,— сказала она.— И про Мирошника не надо, будто его и нет.
Ромке было лучше. Сегодня он уже улыбался, и Женька, довольный, представлял в лицах, как Нюся заколдовала его там, в лесу, когда ходили за ландышами, и как он, Женька, превратился в серого волка, завыл и убежал в чащу...
— Не заколдовывала я тебя! — смеясь, взвизгивала Нюся.— Правда, Надейка? Я же не успела, гром ударил!
— Нет, ты успела,— доказывал Женька.— Я серым волком до самой пасеки мчался, только ты с перепугу не видела. Ты же с закрытыми глазами бежала, тебя Ваня за руку тащил. Хорошо, что дедушка Коробов меня на пасеке расколдовал.
— Ну да,— недоверчиво возражала Нюся, и все опять покатывались со смеху.
Вдруг Надейка спохватилась: самого главного-то она Ромке и не сказала ещё. Завтра она уезжает в гости к папе, в далёкий большой город. Тамара Кон-стаптиновна едет в отпуск и Надейку довезёт.
— Ты, как выйдешь из больницы, Грома корми и Тиграса. Ладно? А то тёте Капе некогда,— попросила Надейка.
— Голодные не будут,— пообещал Ромка.— А ты скоро вернёшься?
— В августе. Как у Тамары Константиновны отпуск кончится, она за мной заедет.
— Значит, ты почти всё лето проездишь? — вздохнула Нюся.
Все замолчали. Долго не будет Надейкн. Отцветут пионы, ирисы, саранки, поспеет и отойдёт лесная малина, и за голубицей ребята пойдут без неё.
— Тётя Капа говорит: когда я вернусь, новая школа будет уже совсем готова,—сказала Надейка.
— Мы с тобой опять сядем за одну парту, правда? — оживилась Нюся.
В палату заглянула Любовь Михайловна.
— Хватит, ребятки. Прощайтесь. Роме укол делать пора.
Ребята поднялись со стульев.
— До свиданья, Ромка!—сказала Надейка.— Читай книжку. И варенье ешь.
— Ну, счастливо тебе,—отозвался он.—А вы, ребята, приходите завтра. Ладно?
— Придём,— заверил Женька,— если только вот эта ведьма,— он кивнул на Нюсю,— меня в какой-нибудь чурбак не превратит.
— В обезьяну тебя превращу,— смеялась Нюся.— Или в попугая.
Выходя из больничного двора, Надейка оглянулась. Ромка смотрел в окно. Надейка остановилась и помахала рукой. Ромка улыбнулся и отдал честь, как учёный медведь, совсем как тогда, зимой, когда он залез в дупло — медвежью берлогу, чтобы напугать Надейку.
День был сухой, жаркий. Мирошничиха развесила на верёвках во дворе шубы, отрезы сукна, одеяла. Мирошник сидел тут же, на чурбаке, безучастный к хлопотам жены.
— Горло болит, Ефим? — тревожилась она.— Ступай в больницу.
Мирошник отмахнулся:
— Замолчи, без тебя тошно!
Первые дни он всё ждал: вот придут, арестуют. Не пришли. Только всё равно — и дома, а как в тюрьме. Страшно за калитку ступить, в глаза людям глянуть. Утром рано, до свету, воды навозит в контору и столовую, потом стреножит лошадь, пустит на луг, а сам домой. Раньше бы сколько дел за день переделал, а сейчас всё из рук валится.