Перед тем как разойтись, Наумов предложил с лодкой Исаева послать в Баку доверенного человека для доклада Кавкрайкому о падении Муганской республики.
— Пусть Миша едет, — указал Коломийцев на Руманова-Асхабадского.
— Я? — поразился тот. — Но я же должен с тобой в Тегеран. Отто Герман едет, Орлов едет в Баку. Разве они не могут рассказать?
— Поезжай, Миша, поезжай. Я обоснуюсь, тогда вызову тебя, — дружески похлопал Коломийцев его по плечу.
Какое-то смутное предчувствие, вызванное фразой Садых Хана о том, что персидские власти приготовятся к встрече, не покидало его все это время, и, памятуя о трагической судьбе Караханяна, он решил ехать один, дабы не подвергать риску товарища. Но как сказать об этом, чтобы не обидеть его? И вот как нельзя кстати подвернулся повод.
Руманов-Асхабадский не мог ослушаться своего начальника. Только спустя некоторое время он понял, сколько благородства и какую дружескую заботу о нем проявил тогда Коломийцев.
Началась посадка на пароход "Милютин", отплывавший в Баку. Первыми остров покидали женщины и дети. Расставание было печальным и тревожным. Мужья обнимали плачущих жен, целовали детей, просили не беспокоиться о них.
Вскоре пассажиры заняли все каюты, разместились на носовой и кормовой палубах, под тяжелыми брезентовыми тентами. Женщины, теснившиеся вдоль борта, наперебой кричали что-то мужьям, оставшимся на пристани, те отвечали им, но в этой суматошной многоголосице трудно было что-либо разобрать.
Густой бас пароходного гудка заглушил все голоса.
Наконец подняли трап, и "Милютин", ведя на буксире рыбницу Исаева, медленно отвалил от пристани. Провожающие долго смотрели вслед удалявшемуся пароходу, за которым тянулся белый шлейф вспененной воды и черный дым из трубы. Оставшиеся махали близким и не знали, что расстаются с ними навсегда…
Вторые сутки Хасиев не смыкал глаз. Днем и ночью, верхом и пешим появлялся он то в одной части города, то в другой, то на одном участке фронта, то на другом. Вторые сутки его сводный отряд, состоявший из красноармейцев, чекистов и партизан из окрестных сел и рыбных ватаг, держал оборону города. Единственный броневик оказывал защитникам большую поддержку. Он двигался вдоль линии окопов, устрашая бандитов одним своим видом, и косил пулеметными очередями. Боеприпасы, доставленные Коломийцевым из Астрахани и Исаевым из Баку, очень пригодились, теперь можно было вести непрерывный интенсивный огонь из всех видов оружия.
А партизанские отряды, находившиеся в тылу врага, то и дело атаковали бандитов, которые, отбиваясь от них, не могли сосредоточить главные силы для штурма города.
Агаев находился в отряде Гусейнали, наступавшего на село Дыгя, занятое бандой Мамедхана. В самый разгар боя к партизанам пришел крестьянин, ходивший в Ленкорань.
— Что вы здесь воюете? Вся власть убежала из Ленкорани, — сказал он.
Агаев, Ахундов, Гусейнали, Сергей и Салман ушли из Ленкорани после актива, поэтому ничего не знали об ультиматуме Хошева и эвакуации.
— Ай дад-бидад Ардебиль! Что за чепуху ты несешь? — рассердился Агаев. — Куда это она убежала?
— Говорят, на остров Сару.
— Салман, одна нога здесь, другая там! — приказал Агаев. — Выясни, что происходит в Ленкорани.
— Я тоже с ним! — вызвался Сергей.
— Ну хорошо, — согласился Агаев. — Только будьте осторожны!
Через час Салман вернулся один.
— А Сережа где? — заволновался Ахундов. После гибели Морсина, в которой он считал повинным отчасти себя: не уберег друга, не подоспел вовремя на помощь, — он с отцовской нежностью относился к Сергею и с согласия Марии держал его при себе, не спускал с него глаз.
— На Сару пошел, к тете Марии, попрощаться с ней, — ответил Салман. — В Ханском дворце никого, кроме политкомиссара Лидака. Вот, он передал. — И Салман протянул Агаеву записку.
Лидак писал: "Тов. Агаев, на основании договоренности с Хошевым мы освободили Ленкорань. Муганцы будут утром. Возьмите нескольких надежных товарищей, отправляйтесь на Сару и уезжайте".
Ай дад-бндад Ардебиль! — воскликнул Агаев и передал записку Ахундову и Гусейнали. — Что вы скажете на это?
— Что я скажу? — помедлил Ахундов. — Есть такие баяты: