Солдаты почувствовали волю, стали задиристее. Дня не проходило без стычек и драк. На стол Дубянского все чаще ложились донесения об ограблениях торговцев, бесчинствах и насилиях военнослужащих в городе. Но Дубянский избегал принимать крутые меры, передавал такие жалобы на рассмотрение солдатских комитетов…
Так подошел к концу беспокойный восемнадцатый год. [5]
Шел девятнадцатый год.
После суровой зимы, неожиданной и непривычной для здешних субтропических мест, с обильными снегопадами и заносами, под которыми, казалось, застыло все живое, пришла ранняя весна, все вокруг ожило, дружно пошли в рост зеленя.
В первых числах марта очередным рейсом парохода „Эвелина“ из Баку в Ленкорань приехал человек, с виду похожий на мастерового. В старой стеганке, ватных брюках, заправленных в стоптанные кирзовые сапоги, на голове треух. В руках деревянный чемоданчик, с какими ходят обычно плотники или слесари.
Приезжий, видимо, впервые оказался в Ленкорани. Он шел не спеша, с интересом оглядываясь по сторонам. Постоял перед каменной оградой маяка, полюбовался его высокой круглой башней и двинулся дальше. Он свернул за угол и по тихой зеленой улице пошел в сторону Форштадта…
Вечером, едва войдя в сени, Сергей услышал мужские голоса.
— Отец вернулся? — радостно спросил он у матери, хлопотавшей у плиты.
— Нет, Серега, гость у нас.
В комнате за столом, слабо освещенные керосиновой лампой, негромко разговаривали Ломакин, временно поселившийся у них, и незнакомец, похожий на мастерового.
— Ты, Сережка? Знакомься, Димитрий, — обратился Ломакин к гостю, — Володин сын.
— Кожемяко. — Гость протянул над столом руку и так стиснул Сережкину, что тот чуть было не вскрикнул. „Ничего себе „кожемяко“! Такой и кости переломает!“ — Тезка, значит?
— Тезка. Ты вот что, Сережка, завтра пораньше зайди к Беккеру, скажи, пусть оповестят комитет. Гость из Баку, разговор будет.
Сергей кивал в ответ, разглядывая гостя: в глубоко сидящих глазах его затаилось такое выражение, словно он недоволен чем-то.
— Ну так вот, — продолжая прерванный разговор, начал Кожемяко. — Газеты и тут наврали с три короба. И каждый раз со слов „очевидцев“. Сперва газета „Азербайджан“ писала, будто кавалеристы подъехали к дому Ильяшевича, у которого происходило закрытое совещание, вызвали Аветисова и давай дубасить его чем попало. А он, мол, умолял: „Лучше расстреляйте меня!“ Ну и расстреляли.
— А совещание продолжалось, и никто не выбежал посмотреть, кто там мутузит старика? — усмехнулся Ломакин.
— Так получается, — кивнул Кожемяко. — А потом та же газета, опять же со слов „очевидцев“, сообщила, будто кавалеристы ворвались в дом Аветисова, он оказал вооруженное сопротивление, и тогда они прикончили его. Только в одном авторы этих сообщений не расходятся: мод, полковника Аветисова убили за то, что он ввел в войсках строгую дисциплину.
— Ну, я не был очевидцем. Но причина убийства известна мне доподлинно: хотел стравить людей на религиозной почве, как в Баку…
Вошла Мария, поставила на стол дымящуюся картошку, несколько луковиц, хлеб и соль.
— Кушайте, пожалуйста, изголодались небось, — она присела к столу.
Кожемяко извлек из деревянного чемоданчика краюху хлеба.
— В общий котел.
Все были голодны и вмиг управились со скудным угощением.
— Одним словом, — заключил Ломакин, — поприжали мы хвосты деникинским офицерам, заставили краевую управу считаться с волей красногвардейцев.
— Хорошо, если так, — усомнился Кожемяко. — А если они только затаились?
— От них всего можно ждать.
— Чем ждать да гадать, надо воспользоваться моментом и брать власть. Сил-то у вас слава богу.
— Да, силы есть, — раздумчиво ответил Ломакин.
— Слушай, а что за гидропланы у вас на Саре на приколе стоят? Неисправны или как?
— Почему неисправны?
— А далеко летают? Ну, скажем, до Красноводска дотянут?
— Да должны бы, — неуверенно ответил Ломакин.
— А до Астрахани?
— Чего спрашиваешь, когда бензину ни грамма.
— Выходит, дело за бензином? — задумавшись, Кожемяко твердо заявил: — Будет бензин!
На этот раз, для большей безопасности, комитет связи решил собраться не в Ханском дворце, а в доме Федора Беккера. Он жил в районе „чайграгы“, в глухом переулке неподалеку от круглой башни старой крепости, превращенной в тюрьму. По этому поводу Беккер пошучивал: „У меня самое тихое, спокойное место, живу под охраной тюремщиков“.