"Вот и Тимоша не знает… Нет, лучше и не говорить ему…"
— Может, и дочь, — тверже повторил Дудин и, глядя прямо в заплаканные глаза Тани, сказал, словно обращаясь к ней одной: — Такая наша судьба революционная. От разлуки до разлуки. Раз для дела революции надо, значит, терпи и жди.
Таня вытерла ладонями глаза, пошла за чайником, стала спокойней, мягче. Больше она не плакала.
Через несколько дней, когда в Астрахани стало известно, что несколько кораблей Астраханско-Каспийской флотилии захватили форт Александровский, четверку Ульянцева пригласили в губком партии. Здесь Киров, Нариманов, Колесникова и Лазьян дали им последние наставления, советы и высказали пожелания.
Лазьян сел за пишущую машинку "Ремингтон" и, неумело тыкая одним пальцем, напечатал на тонкой материи мандат. Киров вручил Ульянцеву шифр и сверток с пачками "свежих" николаевских ассигнаций для работы на территории, занятой белогвардейцами, где царские деньги имели преимущественное хождение.
Четверо друзей прошли в Особый отдел, к Георгию Атарбекову. Он выдал каждому старый, потрепанный паспорт Российской империи. Затем друзья один за другим побывали в гардеробной. Возвращение каждого вызывало взрыв смеха. Больше всех, теребя рыжую бороду, смеялся Атарбеков:
— Ну и вырядили!
Вместо бравых армейских работников в буденовках и бескозырках, в галифе и гимнастерках в кабинете находились теперь рыбаки и засаленных, пропахших рыбой штанах, куртках и пиджачках, треухах или картузах с треснувшими лакированными козырьками. Дудину к тому же напялили поношенную телогрейку на бараньем меху.
Критически осмотрев "рыбаков" и оставшись довольным их экипировкой, Атарбеков проводил каждого в отдельности, разными ходами.
Настало б мая. Отъезд был назначен на двенадцать часов ночи. Каким томительным и долгим казался этот последний день. И дела никакого, чтобы отвлечься как-то: все переделано, все подготовлено.
Таня весь день не отходила от Ульянцева. Тая грусть в голубых глазах, с любовью смотрела на него, гладила его большие руки.
— Ты мне пиши, хорошо? Пиши каждый день. Обещаешь?
— Обещаю, — горько усмехнулся Ульянцев, понимая, что вряд ли сможет прислать ей хоть одно письмо.
— И не беспокойся за нас… — Таня запнулась, едва не проговорившись о ребенке, но Ульянцев не обратил на это внимания.
Весь день она кренилась. А поздно вечером, когда Ульянцев облачился в одежду рыбака и сказал: "Ну, посидим перед дорогой…" — она не выдержала и снова расплакалась. Ульянцев взял обеими руками ее стриженую голову, расцеловал мокрое от слез лицо и пошел не оглядываясь…
— Тимоша, возвращайся скорей! Мы будем ждать! — больно резанул по сердцу ее крик.
В темноте Ульянцев разглядел на берегу фигуры друзей. Перед рыбницей темнел силуэт буксира. На палубе их ждали Кожемяко, Сарайкин, Кузьма и Сергей. Кузьма, впервые видевший "пассажиров", иронически оглядел их и покачал головой: "Стоило из-за этаких столько времени баладаться в Астрахани!"
— Трогай! — крикнул Сарайкин.
Буксир запыхтел, из трубы вырвался сноп искр, трос натянулся, рыбница дернулась и пошла.
Немного погодя буксир вышел на середину Волги и поплыл вниз по течению. Кожемяко и Кузьма отправились спать, Сарайкин и Сергей сидели у руля. Четверо друзей стояли рядом с ними на корме, молча смотрели на уходящие вдаль огни астраханских предместий.
— Прощай, Астрахань! — тихо сказал Ульянцев.
Покидая Астрахань, Ульянцев не знал, какие события происходят где-то там, на юге, в неведомом ему городе Ленкорани, и уж никак не предполагал, что ему суждено будет окунуться в гущу этих событий и что жить ему остается всего два месяца…
…12 марта, после манифестации, всколыхнувшей весь город, члены комитета связи, возбужденные и радостные, не в силах так сразу разойтись по домам, гурьбой, и с ними вернувшийся из Астары Владимир Морсин, повалили в Ханский дворец. Перебивая друг друга, вспоминали подробности дня.
— Слушайте, а Сухорукин с Дубянским, вот умора! — рассмеялся Беккер. — У обоих красные банты в петлицах!
— А как же! Тоже борцы за социализм и демократию! — в тон ему сказал Сурнин.
— Ну, Дубянский не праздновать пришел, — нахмурился Ломакин при упоминании его имени. — Видел я, как он слушал речи.
— Ничего, ничего, пусть наматывает на ус, — спокойно ответил Пономарев.
— А Ильяшевич, а? Сразу принял требование!
— Хорошо, если макаровцы уйдут подобру-поздорову. Как бы бучу не подняли, — забеспокоился Сурнин.
— Ну, теперь уж наши ребята не дадут им спуску, — пригрозил Морсин. — Натерпелись мы этой зимой в астаринских лесах. Если б не сельчане, совсем пропали бы.