— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?
Поворот оказался крутым.
— Я?.. Как активный участник революции…
— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?
— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.
— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!
— Помилуйте, ну что я могу?
— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.
— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.
— Деловой совет.
Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.
Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.
— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?
— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.
— Что так?
— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.
— Да, не повезло тебе.
— Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.
— Да, брат, хлебнул ты горюшка.
— Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.
— Знакомая доля, — закивал Ульянцев. — Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.
— Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. — Засмеялся, договорил: — Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.
Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал:
— Мы вас будем считать членами партии с того дня, как вы организовались в ячейку. Я этот список оставляю у себя. Я его утверждаю, но должен еще утвердить комитет партии. А вы продолжайте работать.
— Трудно работать, — признался Пономарев. — Денег мы не собираем. Кто имеет лишний пуд пшеницы, несет в парт-кассу.
Ульянцев достал из сейфа несколько пачек кредиток.
— Вот вам сорок тысяч рублей. И вот еще инструктаж для просвещения. — С этими словами он взял из большого тюка стопку длинных брошюр, напечатанных на желтой бумаге. Это был "Манифест Коммунистической партии"…
Рябинин, опасливо озираясь на дверь, поспешно докладывал Ильяшевичу:
— …а потом заперся с председателем ЧК Блэком и его заместителем… с этим осетином, как бишь его?
— Савелием Хасиевым?
— Во! Им самым. Битых два часа проговорили. А о чем? — Рябинин вопросительно уставился на Ильяшевича, словно тот мог ему ответить.
— Пустое, братец! — зашагал по кабинету командующий. — Мало ли у них забот!
— Так ведь Блэк ему все дела краевой управы притащил! Весь ваш архив.
Ильяшевич остановился:
— Ты уверен в этом?
— Так точно, вашскородие. Тащил-то папки я.
— Ну, ну, продолжай!
— До утра лампу жег. Я несколько раз тихонечко так, на цыпочках… — При этом Рябинин продемонстрировал, как он крался и заглядывал в замочную скважину. — Читает!..
Ильяшевич снова зашагал по кабинету.
— Пусть читает! — задумчиво произнес он. — Ну, ступай, ступай!
Рябинин отпер дверь и выскользнул из кабинета.
Задумчиво вышагивая по кабинету, Ильяшевич не слышал, как вошел Сухорукин. Желчно улыбаясь, он крикнул в спину Ильяшевичу:
— Большевистский привет красному главкому! — и нервически рассмеялся.
Ильяшевич вздрогнул и обернулся.
— Паяц! Перестаньте смеяться!
— А я не смеюсь. Я плачу, — ответил Сухорукин, всхлипывая от смеха и вытирая слезы белоснежным платком. — Да, я плачу…
Глядя на эту истерику, Ильяшевич пробормотал в пышные усы что-то невнятное.
— Кажется, винт ввинтился до упора, — успокоился наконец Сухорукин. — Помните Анну, полковник?