— Рекомендую: лучшее средство от малярии. А чифирь — гадость. Пробовал. Уголовники угощали.
— За что сидели?
— За участие в революционном выступлении мусульманского землячества Киева.
— И долго сидели?
— Нет, шесть месяцев. Освобожден хлопотами своей матушки Марьям-ханум. Когда она узнала, что меня посадили, вместе с отцом поехала к Самед-беку. Соседи по купе, глядя на моего отца, тихого, тщедушного человека рядом с разряженной, пышной женщиной, спрашивали ее: "Кто это с вами?" А она отвечала: "Мой управляющий". Очень уж ей хотелось выглядеть истинной помещицей. Ну вот, приехали они к Самед-беку…
— Кто такой Самед-бек?
— Кто такой? Мой дядя, генерал Мехмандаров. Сейчас он военный министр мусаватского правительства. Правда, наотрез отказался вступить в мусаватскую партию и надеть папаху. Его называют "министр в фуражке".
— Герой Порт-Артура, — кивнул Ульянцев. — Вот бы кого командующим на Мугань!..
— Не пойдет, — уверенно заявил Талышинский. — Так вот, Самед-бек выслушал мать и рассердился: "Я верой и правдой служу государю, а ты просишь меня заступиться за его врага!" Матушка прослезилась: "Ай Самед-бек, разве не слышал пословицы: яблоко от яблони недалеко падает? Ты убежал из Ленкорани в Петербург, он по твоему примеру убежал в Киев. Только ты стал человеком, а он большевиком". — И Талышинский снова расхохотался.
— В удивительное время мы живем, — задумчиво сказал Ульянцев. — Вот вы — племянник царского генерала, отпрыск ханского рода Талышинских, и зовут-то вас Агаханом, а вы с нами. Как объяснить это?
Агахан поверх очков внимательно посмотрел на Ульянцева: не допрос ли это?
— Мое имя Мир Абульфат, — сказал он после некоторого молчания. — У талышей странная привычка: дают ребенку одно имя, а величают другим: Агахан, Беюкхан, Ханоглан или просто Хан.
— Вас и Нариман Нариманов называл Ханом.
Талышинский улыбнулся и кивнул.
— Нариман-бек тоже врач. Вы спрашиваете, что привело нас к большевикам? Может быть, клятва Гиппократа? — Талышинский снова посмотрел поверх очков: знает ли Ульянцев о Гиппократе?
— Я разбираюсь в медицине, как вы в штурманских лоциях, — улыбнувшись, мягко сказал Ульянцев. — Но, наверное, вы правы: Гиппократ завещал вам печься о физическом здоровье человека, а партия большевиков призывает нас бороться за духовную свободу человечества. Вот в чем вопрос, как говорил Шекспир. — И он добавил по-английски: — "Ит из э квешн".
— О! Ду ю спик инглиш? — подскочил на стуле Талышинский.
— Где там? — скромно улыбнулся Ульянцев. — Перед тем как наш крейсер отправился в Портсмут на коронацию английского короля Георга, нас поднатаскали по верхам: "плиз", "гуд бай", "тенк ю"…
— И то дело? Можете как-то изъясняться.
— Я предпочел бы изъясняться по-азербайджански. Хоть чуть-чуть — "аз-маз".
Талышинский громко засмеялся:
— Аз-маз вы уже знаете.
— Этого очень уж аз-маз, — улыбнулся Ульянцев. — Вот сейчас иду выступать перед вашими земляками, а поймут ли они?
— Я пойду с вами! — с готовностью отозвался Талышинский.
Ленкоранские мечети не похожи на те, с куполами и минаретами, какие Ульянцев видел в Астрахани и Баку. Они скорее напоминают богатый жилой дом: продолговатой формы, на высоком цоколе и под крутой черепичной крышей, с высокими арочными окнами и такой же дверью, к которой ведет широкая каменная лестница.
На лестнице, перед голубыми дверями мечети стояло несколько священнослужителей. Перебирая четки, они хмуро смотрели на просторный двор, заполненный горожанами. Прослышав о выступлении матроса Тимофея (так любовно называли в народе Ульянцева), люди тесно набились сюда и спешили занять места поудобнее.
Когда Ульянцев в сопровождении Агаева, Талышинского, Сергея и Салмана вошел во двор, здесь яблоку негде было упасть: ремесленники, мастеровые, торговцы, сельчане сидели на циновках и свертках мешковины и с любопытством разглядывали главного русского комиссара.
Ульянцев поднялся по ступеням лестницы, вежливо поклонился священнослужителям, настороженно отступившим назад, и обратился к народу:
— Здравствуйте, братья-мусульмане…
— Салам, мусульман гардашлар! — начал переводить Талышинский.
Поздно вечером, когда Ленкорань погрузилась в сонную тишину и далекий собачий лай стал слышней, Ульянцев сел за письменный стол и вывел первую, привычную фразу: "Добрый день, дорогая любовь моя Танюша…"
Довольный разговором с Ильяшевичем, Сухорукин поспешил домой: через час к нему должен был прибыть важный гость из Баку, и по этому случаю он пригласил к себе Мамед-хана и купца Алексеева. Однако Алексеев, сославшись на недомогание, сообщил, что пришлет вместо себя поручика Хошева.