На какое-то мгновение толпа оцепенела, потом будто издала единый выдох: „У-у-у!“ — и ринулась вперед. Стоявшие впереди схватили офицера, другие опрокинули и сломали стол, за которым только что сидели офицеры, успевшие отскочить и ощетиниться револьверами.
И тут сквозь гул и гвалт послышался властный окрик:
— Отставить! Смирно!
Ильяшевич взобрался на стул, чтобы его видели все, и, подняв руки, замахал ими:
— Отставить! Спокойнее! Слушать меня!
Люди осеклись, обмякли, еще горячие и взвинченные.
— Уберите оружие! — бросил Ильяшевич офицерам, так, чтобы слышали все, сурово оглянулся на стрелявшего, изодранного, с кровоподтеками и смертным страхом в глазах: — Под арест! — Потом долгим взглядом посмотрел на убитого, снял фуражку, перекрестился, и его примеру последовали многие. Тихо сказал: — Унесите его… — И снова громким, властным голосом: — Граждане солдаты! Сынки мои! Верите вы мне?
— Верим, батюшка, верим! — ответствовало множество голосов.
— Так вот вам мое слово: он, — Ильяшевич указал в направлении, куда увели офицера, — будет судим! Но и смутьяны пусть не ждут от меня пощады! Приказ о походе отменяю. Ступайте с богом по казармам.
Снова зашумела толпа, и солдаты стали расходиться, жестикулируя и шумно выражая свои чувства, но трудно было понять, чего было больше: радости или недовольства.
Что же касается Сидамонова и его друзей, заявление Ильяшевича об отмене приказа не только обрадовало, но и насторожило их, они понимали, что он просто пошел на попятную, но не сдался.
Да, Ильяшевичу не оставалось ничего другого, чтобы сбить накал разъяренной толпы. Он был взбешен. У него дрожали мускулы лица, дергались усы. Он то садился в кресло, то вскакивал и кричал на штабистов, вытянувшихся перед ним.
— А вы, батенька, — напустился он на Аветисова, — как вы могли разрешить такое?
— Ослушались приказа… Стихийно…
— Нет, полковник, не стихийно, — возразил Дубянский. — Все это дело группы лиц…
— Каких лиц, каких? — Ильяшевич так закричал и затрясся, что, казалось, сейчас его хватит апоплексический удар. — Уж вам-то, прокурор, следовало знать о них! Или ваши пинкертоны еще не выследили их?
— Выследили, ваше превосходительство. Если позволите… — сдержанно ответил Дубянский.
Ильяшевич немного овладел собой, опустился в кресло: Говорите!
— С месяц назад один мои агент доложил, что приятель уговаривает его вступить в большевистскую партию, и спросил моего совета. Я конечно же посоветовал вступить, внедриться в организацию и докладывать мне обо всем. Через несколько дней агент принес мне список членов ячейки, принимавших его в партию, и фамилии нескольких солдат, вступивших в один день с ним.
— И вы преспокойно подшили донесение в досье? Почему не известили?
— Ваше превосходительство, я хотел размотать клубок, выявить всех членов организации…
— Ну и?..
— Увы! С агентом поддерживал связь всегда один и тот же солдат… А сегодня утром агент спешно донес, что связной известил его о решении партийной организации устроить митинг и велел ему тоже агитировать солдат против похода.
С этими словами Дубянский вытащил из кармана листок бумаги и протянул его Ильяшевичу.
— И Сидамонов большевик? — поразился Ильяшевич.
— Глава организации, ваше превосходительство.
— Убрать! — Ильяшевич швырнул бумагу на стол. — Всех убрать! Чтоб духу их не было в гарнизоне!..
В штаб под разными предлогами вызвали Сидамонова, Ломакина, Арустамова, всех поименованных в списке, в том числе и агента, ставшего большевиком поневоле. Всех заперли в комнате, охраняемой часовым. Только под вечер в комнату вошли Аветисов и Дубянский.
— Но закону военного времени, — монотонно, словно читая приговор, произнес Дубянский, — вы подлежите аресту и преданию суду военно-полевого трибунала за принадлежность к нелегальной организации и ведение разлагающей, большевистской агитации в войсках. Это грозит всем вам, без исключения, расстрелом! — Он помолчал, наблюдая, какое действие оказали его слова. — Но полковник Ильяшевич милостиво разрешил вам покинуть Ленкорань.
— Это насилие! — резко возразил Сидамонов. — Вы не имеете права высылать нас.
— Вы уезжаете добровольно, — пояснил Аветисов.
— Хороша милость: без меня меня женили! — хмуро усмехнулся Ломакин.
— Ваше благородие, а меня то за что? — взмолился агент»
— Ты много знаешь.
— Ара, куда я поеду? Пох чка[2], ни копейки нету, — развёл руками Арустамов.