— Не жалко, а убывает. Никто у нас в родстве еще этим дерьмом не занимался. У меня в избе не кури, а убирайся на улицу. Совсем бы запретил, да боязно. Крадче будешь курить, заронишь еще… Нашли чего-то доброго в табаке. Тьфу!
А мать, оставшись наедине с сыном, тихонько подсела к нему.
— Ты, Макарушка, отцу-то не говори, ты лучше мне отдай. Я лучше сохраню, а он ведь все равно прошаромыжит. Мало ли, — целые дома прошаромыжил.
Макар изумленно посмотрел на мать.
— Чего тебе дай?..
— А деньги-то!..
— Какие деньги?
— Ну, что-то, сынок, уж своей-то матери не скажешь. Думаешь, я не знаю? Знаю, все знаю. Куда, кому сдаешь… Трегубовым… золото-то?
— Какое золото?
— Ой, не хитри! Грешно перед матерью хитрить.
Полинарья шутя взяла сына за густые черные волосы и дернула.
— Уй-ты, прокурат, право! Ну, хоть на фартучишко дай, на ситцевенький.
— Да нету, мама, у меня денег!
— А куда от отца-то с прииска ходишь?
— Ну, мало ли куда!
— Вот-те славно! Ты эк матери отвечаешь?
— Ну и только! Заробим — не ситцевый, а кашемировый фартук сошью, а сейчас нету.
— Ну; погоди, ужо поймаю я тебя.
Она, улыбаясь, смотрела на Макара снизу вверх.
— Экий ведь ты какой стал — выше меня. Весь в дядю Федора растешь. Экой же — гвардеец!
Макар сшил себе рубаху из яркокрасного Манчестера, вышитую фисташками, и черные плисовые шаровары. В высоких, с набором гармонией, сапогах, прибоченя на голове черный широковерхний суконный картуз, щеголял он по праздникам в артели холостяжника, помахивая берестяной тростью.
Полинарья говорила Якову:
— Отец, гляди-ка, у нас сын-от от всех чище парень, а?..
— Чистяк-то чистяк, да вот где он денег берет на свои наряды?
— А ну и пусть!., на дело они у него идут!
— Да ты чего! Потатчица! У тебя одни речи!
Утром в праздник, пока Макар еще спал, Яков запустил руку в карманы новых шаровар сына, висевших на стене, и нашел там пятирублевую бумажку. Глаза его радостно блеснули.
— Мать, смотри-ка, куда дело-то пошло?
Он положил кредитку обратно. Когда же Макар сел за стол завтракать, Яков, будто ничего не подозревая, сказал сыну:
— Макар, ты дай-ка мне Денег, рублишек пять, хлеба надо покупать.
Макар так же спокойно, как и отец, достал деньги из кармана, подал ему.
— Где взял?..
— Где взял там еще много!
— Это отцу-то так говоришь?
— А как надо? — улыбаясь, спросил Макар.
— Отец я тебе или нет? Пою-кормлю тебя?..
— И обязан…
— Это как надо понимать? — сдвинул брови Яков.
— А так! Я ведь не просил тебя, чтобы ты меня на свет рожал. Ну, а раз родил — воспитывай!
Такие речи сына покоробили Якова.
— Мы и мыслей таких не держали раньше, кои ты говоришь! Родителей почитали, как бога.
— Ну, залезай на божницу, я буду молиться на тебя.
— Ой!.. Вон как!
Якову захотелось выругать сына, но он сдержался и, свернув пятирублевку, сунул ее в карман.
Вскоре после этого разговора Макара привезли домой пьяного. Лицо его было красное, а глаза пустые, хмельные. Выпятив грудь, подняв брови, он шумно ввалился в избу.
— Тятя!.. Вот я!.. Видишь?..
— Вижу, вижу, — ласково и зловеще сказал Яков. Вытянув шею, он шел, точно подкрадываясь к сыну. — Молодец!.. Как стелька!
— А что?..
— Из каких это видов-то нахлестался? Богата-бога-тина!
— А-а!.. не твое дело!
— Я вот знаю, чье дело. Я вот покажу тебе, чье дело!
Яков звонко ударил сына по щеке.
— Ты еще не отбился от моих рук!.. Я еще эких, как ты, десяток уберу!
Глаза Макара сверкнули. Он, как зверь, зарычал.
— Тятя!.. Ты… ты бьешь меня?!
— Да, бью!.. Отец бьет — уму разуму учит…
— А я тебе скажу, чтобы это было в первые и последние… Слышь?
— Ну, не хропай, молодец!
Макар скрипнул зубами и стукнув кулаком по столу, заплакал.
— Ну, ладно, тятя! Ладно!..
— Ладно, ладно, богата-богатина. Тут нужда заела, а он на-ка тебе, что выдумал.
Макар поднял глаза, полные слез, на отца и, ударив себя кулаком в грудь, крикнул:
— Тятя! Из-за тебя я сегодня слезы пролил… Тятя?! А ты думаешь, я не богатый?..
— Ну, как же! Видать по втокам по твоим!
— Тятя!.. Ты меня не выводи из терпенья!..
Макар тяжело поднялся. Покачиваясь, он запустил руку в карман и вытащил горсть денег.
— Нате! — крикнул он, бросив деньги на пол.
По полу покатились золотые и серебряные монеты. Яков остолбенел. Он наклонился, поймал пятирублевый золотой и стал торопливо бегать по избе, собирать серебро и золото. Макар, покачиваясь, исподлобья следил за отцом.
Полинарья тоже подняла две серебрушки, но Яков, заметив это, кинулся к ней:
— Отдай!
— Да хоть на дрожжи мне!
— Отдай!!!
— Да на ты, подавись ты, кобель шелудивый, — сердито сказала Полинарья, сунув деньги в горсть мужу.
— Мама!.. — крикнул Макар, — дам я тебе денег, не тронь эти… Пусть берет.
Он достал из кармана десятирублевую бумажку и сунул матери.
— На-на! Ты фартук просила — сшей-вышивай!.. Тятя! Выпьем!
Яков сразу смяк. Он пристыженно заговорил с сыном.
— Макар, бог с тобой! Окстись!
— А я хочу… С тобой хочу!..
Макар достал из кармана бутылку.
— Варна-ак! Да, ты что это, с ума сошел? — улыбаясь, проговорил Яков, пряча деньги в карман. — Ну-ка, мать, дай чего-нибудь перекусить… капустки, что ли, там!
Макар сам не пил. Он наливал стакан за стаканом отцу, который, ласково глядя на сына, говорил:
— Ежели я тебя ударил — стерпи, потому отец бьет. Я, сынок, женатый уж был, а меня отец — твой дедушка Елизар, — мало того, что дома вздувал, как Сидорову козу, так еще в волости два раза выпорол.
— А я не хочу. Я тебе, тятя, еще раз говорю, чтобы это в последний раз… Опоздали вы нас бить. Вот… Да!.. А… а ты, тятя, давай строй дом, ломай этот балаган.
— На вши, что ли, строить-то?
— А я тебе говорю — строй. Эх, жители!.. Кроме худых штанов ничего не нажили!
Яков, как ужаленный, привскочил на месте.
— Эх, ты!.. Да… я!.. Да… у меня!.. У меня двухэтажные дома бывали… Хоромы были… Кони были… Как звери… Только сядешь, крикнешь — грабят, мол!.. — башку на плечах держи.
— Врешь ты, тятя!..
— Я вру?.. Это отец твой врет?! Мимо моих домов-то ходишь?
— Где? По этому порядку, что ли? Никитки Сурикова?.. Врешь ты, тятя!..
— Мало ли что было, да сплыло, — язвительно крикнула из кухни Полинарья.
— Эх, вы!
Яков, захлебываясь, доказывал:
— Да я… Да я! И нищим был, и в золоте ходил. На Патраковой улице, где живут Лапенки, чей был дом? Мой!.. А на Ключевской, где живут Назаровы, чей был?.. Мой!.. Эх вы!.. В Троицкой церкви риза на Николе-чудотворце чья? Моя. Я одел Николу-угодника. Больше тыщи в ризу-то уторкал. Да я… Да я… Однова на базаре все шубы скупил…
— А на кой, прости, господи, ты их скупал? — спросила Полинарья.
— А это мое дело, скупил, и только. Доказал и еще докажу… Стало быть, в силе, в прыску был.
Макар не слушал отца. Навалившись на стол, он крепко уснул… а Скоробогатов, нервно одергивая рубаху, долго ходил по избе. Глаза его горели. Натянув голенища приисковых сапог выше колен, он плеснул в стакан водки и жадно выпил.
VII
Неожиданно для жителей Малой Вогулки старый скоробогатовский дом исчез, а вместо него вырос новый — двухэтажный, бревенчатый. Чисто выструганный, как восковой, с железной крышей, окрашенной в зеленый цвет, он стоял нарядный, убранный завитушками. Появились новые надворные постройки — амбары, хлевы, большой сеновал, появился плотный забор с узорчатыми воротами.
Соседние домишки расступились, как будто испугались незнакомого, непрошенного гостя. Смирненько смотрели они-на размятую дорогу, нахлобучив черные коньки. Особенно убого выглядела избенка Никиты. Ставень одного окна был закрыт, и похоже было, что хозяин выбил глаз своей избушке.