— Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! — продолжала причитать Анисья.
Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.
Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.
— Сердешный, все косточки перехряпаны, — сказала она.
Подошел Яков. Рыжий правый ус его слегка вздрагивал, глаза как будто что-то искали, но не находили.
— Давай запрягай, Яков, лошадь да вези в аптеку… Может, оживет еще… Может, морок с ним случился — с испугу, — посоветовал Малышенко. — А ты, Онисья, беги одевайся, с ним поедешь.
Анисья встала и, закинув руки за голову, громко крикнула.
— Надежда моя!.. Растила кормильца!.. Два рубля заробил… Радости сколь было… На, говорит, мамынька, на хлеб… О! Ох!.. Ой, батюшки-и-и!
— Ну, что поделаешь, — успокаивал Малышенко, — все под богом ходим. Беги скорей, собирайся.
Анисья, пошатываясь, направилась по тропе к Каменушке и снова завыла.
— Ты, кормилец мо-о-о-ой… А сиротой меня да ты оста-а-вил.
Покачав головой, Малышенко сказал:
— Славный больно парнишка-то был… Воды ведь, бывало, не замутит. Смышлёныш. Отвечать придется тебе за него, Яков. А ведь это наша жадность. Лихоманка проклятая!.. Золотая!.. Тьфу!..
V
Эта история спутала дело Скоробогатова. Он целую неделю не ездил на прииск. На него, как гора, навалилась боязнь. Сидя дома, он ждал, что вот ему принесут повестку и вызовут к судебному следователю. Но повестки не приносили. Полинарья успокаивала мужа:
— Чего-то испугался! Ведь Ванька-то незаконный у Онисьи. Много чести будет отвечать за каждого приблудка. Сам виноват, не маленький… Смотреть надо было, а не продавать шары-то, не пялить, куда не следует.
Пришла Анисья. Она сильно похудела, глаза ввалились, а под ними виднелась синеватая опухоль.
— Ну, Яков Елизарыч, что будем делать-то? Науськивают меня в суд на тебя подать.
— Кто?
— Мало ли кто. Люди, конечно.
Яков съежился.
— Пошто, Анисья, в суд?.. Можно и без суда обойтись. Вина у нас одна, что у тебя, то и у меня. И на суде тоже обоих одинаково завинят: меня завинят, что я не досмотрел за парнишкой, а тебя… тебя…
Тут Яков споткнулся.
— В чем?
— Мало ли в чем тебя могут завинить!
— Не в чем меня винить, — покачав головой, сказала Анисья.
— И нас не в чем винить, — ввязалась Полинарья.
— Ну, ты замолчи, Полинарья, — остановил жену Яков, — без тебя дело обойдется… Вина, вишь, и твоя есть… Суд, значит, со всех сторон судить будет. Ты, Яков, скажут, не досмотрел, а ты тоже, Анисья, не досмотрела. Сказать… Хоша и пригульный, незаконный, а все же, того, надо поглядывать. Опричь того, ведь Ванюшке-то уж пятнадцать годков было. Парень был в возрасте. В деревнях, примерно, об экую пору вовсю робят, да и у нас — хвати, в заводе — робить пятнадцати годов принимают и моложе принимают. Их там тоже и уродуют… и все, а завод за них не отвечает. Закон на это есть. По-моему, нам с тобой надо мирно сойтись. Ты скажи, что тебе надо? Скажи… Может, мы как-нибудь сговоримся-сторгуемся. Я тоже тут немало пострадал. На руднике-то не роблю уж вот неделю, почитай, а это все из кармана чухвысь да чух-высь. А антерес есть — жилка-то подходящая.
— А я-то?.. Кормилец, поди-ка, подрастал.
— Знаю. Что поделаешь. Я ведь не отрекаюсь. Я тебе помогу. Чем богат — тем и рад. Лишь бы дело мирно обошлось, без суда. Сроду я по судам не шатался, и тебе, думаю, это не по нутру.
— Это верно, Яков Елизарыч.
— Ну вот, то и есть. Ну, я к тебе завтра же могу… Ну, муки мешок привезу. Пока тебе хватит. Ну, сколь денег ссужу.
Наступило молчание. Яков, сидя за столом, ковырял ногтем столешницу; Анисья, согнувшись на лавке и положив голову на ладони, смотрела в пол. Полинарья, спрятавшись за перегородкой в кухне, недовольно подшмыги-вала носом.
— Ладно тогда, Яков Елизарыч. Я уж на тебя надеюсь, что ты не оставишь меня, сироту, — сказала Анисья и снова заплакала, утираясь подолом фартука.
— Сказано, — значит, связано, — облегченно сказал Яков, Ну не реви, бог с тобой… что поделаешь?..
— Больно уж жалко, Яков Елизарыч, дня за два до смерти и говорит мне: — «Ну, мама, потерпи немного… Буду зарабливать, и тебя робить не отпущу… Сиди, говорит, дома и стряпай только, да ружье мне купи»… Уж как ему ружья хотелось!.. Все ясачить собирался.
— М-да, Анисья… Все мы живы и все вперед глядим, а не думаем, что придет смерть, да глаза-то и закроет.
Когда Анисья ушла, Полинарья, размахивая руками, сердито заговорила:
— Раскошелился… Богата-богатина. Погоди, она еще приволокет, корми выделков-то!
— Ну, ладно, не каркай! Сиди в кути, пеки куличи, а тут тебя дело не касается. Говори спасибо, что пришла сама, да миром дело покончили.
— А хоть и в суд бы пошла, так не страшно бы… Так бы и посмотрели на ее, на кралю, в суде-то… Пришла, приунищилась… Волоки ей мучки мешочек, да крупчаточки, да чайку, да сахарку. Потом и сама к тебе подвалится.
— Полинарья!
— Что хайло-то разинул! Ну, Полинарья…
— Замолчи!
— Как бы не так. Кобель! Право, кобель! Ишь вы, уж снюхались! Другая бы во всех волостях пороги обтерла, а эта пришла: — «Яков Елизарыч, помоги!» — а Яков Елизарыч — на! — сам навялился.
— Полинашка! С ума сошла?.. Баба горем убита, а ты что мелешь?..
— Оксти шары-то, оксти! Оговорила она тебя! Знаю я их, приисковых потаскух! Хороша бы была, ребенка бы не нагуляла.
Выведенный из терпения, Яков вышел, бешено хлопнув дверью так, что с божнички упала одна икона.
На другой день Скоробогатов свез мешок муки и три рубля денег Анисье. Под вечер уехал на рудник, думая найти работника на соседних разработках. Но через день он возвратился с рудника невеселый и чем-то напуганный.
— Ты что это опять, пошто приехал? — спросила его Полинарья.
— Страшно там… Ванюшка… Вот все перед глазами стоит. Мерещит. Сижу я в балагане, а он будто отворил дверь и спрашивает: — «Яков Елизарыч, ужинать-то будешь?» У меня мороз по коже пошел. А тут опять: плотина у него спружена, и там колеско вертится… Вот, как взгляну туда — сидит, как наяву, копается, что-то делает там. Пошел я, пнул ногой его машину, изломал… Нет, все тут… У Малышенка уж ночевал… Побоялся в балагане у себя спать. Жутко… Придется делянку передать кому-то да в другом месте взять. На Кривом-то уж нету места, все расхватали. Насыпало народу, — встать негде, весь лог пебутаривают. Настоящий толчок там стал.
Спустя некоторое время Скоробогатов подыскал охотника на свою делянку.
Собравшись на рудник под вечер, он заехал к Никите Сурикову. Тот был дома и лежал с Мурзой на кровати.
— Айда-ка, Никита, поедем со мной на рудник, дельце есть.
— Какое?
— Айда, знай! Твое дело тут будет маленькое, а денежное.
— А вино есть?
Никита торопливо стал собираться.
— Ты куда? — спросила его Дарья.
— Куда собираюсь, туда еще не попал.
Мурза, виляя хвостом и заглядывая в лохматое лицо хозяина, прижимала ушки, скалила зубы, как бы улыбаясь.
— Ты куда наклалась? Айда-ка на место!
Мурза, опустив хвост, отошла и села под кровать.
— Возьми, веселее с собачкой, — сказал Яков.
— Ну, ладно коли, Мурза!.. Айда, что ли…
Собака с радостным визгом выбежала во двор.
— Не бери-ка собаку-то… Мне тоскливо, — сказала Дарья.
— Не околеешь. Что капиталы, поди, у тебя твои обокрадут. Ну, айда!
Когда они выехали из Подгорного, Скоробогатов достал бутылку водки. Остановив лошадь, раскупорил бутылку, налил стакан Никите.
— Давай-ка держи!
Потом, выпив сам, он рассказал, зачем поехал на прииск.