Одноухий подкрадывался к зайцу со спины, он вытянулся, он низко стлался над снегом, он бесшумной змейкой огибал тонкие стволы осинника, он неподвижно застывал с поднятой лапой, когда заяц вскидывался, вертел головой в настороженности. Но все было напрасно, в одну из своих вскидок заяц не то услышал, не то углядел куня своим острым боковым зрением, сделал огромный стремительный прыжок — и запоздало бросившийся Одноухий промахнулся. Снова разбежался и бросился — и снова промахнулся.
Кто сказал, что заяц всего боится? Поняв, что его преследует всего лишь навсего куница, ноги и сила которой не чета волчьим и лисьим, заяц не побежал далеко, кружил по осиннику, спасался от набегов куня, круто и неожиданно сворачивая. Не желал косой покидать насиженного жировочного места.
Так они побегали возле дороги с полчасика, разогрелись. И Одноухому надоело пустое занятие — настороженного зайца разве догонишь.
Он опять нырнул в сплошную лесную тень, опять рыскал, обследовал все попадавшиеся буреломы и завалы, все щелистые и дуплистые сухостоины, все трухлявые, пустотелые валежины, но мышей больше не находил.
Под утро, когда луна заметно снизилась, порозовела, умерив свой яркий утомительный свет, когда мороз стал еще крепче, а снег еще жестче и скрипучей, он пошел по лесу верхом, «грядой», прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево, искал рябину или черемуху с уцелевшими ягодами.
Черемуховые и рябиновые кусты попадались часто, но все они были без грузных кистей, висели лишь отдельные сиротливые ягодинки, да и те полусгнившие, засохшие. Нынешний год вообще не черемуховый и не рябиновый. Редко-редко где краснеющие и чернеющие ягоды склевали по осени дрозды.
Зато, идя верхом, Одноухий вдруг учуял явственный запах близкого беличьего гнезда. Запах доносился от огромной столетней липы, раздвинувшей лес своими кривыми, в шишковатых наростах ветками и утвердившейся на гребне склона царственно, особняком.
Одноухий осмотрел липу с соседней елки, увидел высоко в развилке сучьев отверстие-лаз, продолбленное дятлом, прыгнул на царь-дерево, молниеносно взлетел по толстой, потрескавшейся коре к лазу, чтобы белка, услышав его, не успела выскочить.
И напрасно он поспешил: если бы белка выскочила, Одноухий все равно бы загонял, поймал ее, ночью белке не скрыться от куницы, а так она осталась в гнезде, и никакими силами ее оттуда не выкурить было. Отверстие оказалось маленьким, даже голова не входила. Одноухий засунул в дупло лапу, шарил, тянулся ею, выпустив когти, но гайно располагалось гораздо ниже, и когти хватали пустоту.
Белка напуганно, яростно шипела, урчала на смертельного врага, бегала по дуплу, легко увертывалась от слепой лапы. Она вкусно, аппетитно пахла, все больше и больше раздражая и горяча Одноухого. Ох, как ему не терпелось насытиться белкой и улечься в еще теплое гайно на дневку!
Он облазил, осмотрел дерево сверху донизу: нет ли запасного выхода? Выхода не было. Надежное, неприступное, как крепость, жилье.
Дорога для бегства белке была теперь открыта — пожалуйста, беги, — однако белка и не собиралась выскакивать, дупло, видно, не раз спасало ее от опасности.
Беспомощно и отчаянно заскулив, Одноухий вновь кинулся к дуплу, впился зубами в кромку отверстия, грыз, царапал когтями, расширяя лаз, но дерево попало крепкое, плотное, не тронутое сверху гнилью, к тому же и стенка дупла оказалась толстой — грызть да грызть эту стенку.
Рассвет застал его на дереве, ненужный совсем, мешающий и пугающий рассвет. Одноухий не любил дневного времени, когда он был хорошо заметен на снегу. Обо всем позаботилась природа, все дала Одноухому: и ночное зрение, и слух острый, и нос чуткий, и густой, спасающий от морозов мех, а вот цвет на зиму не сменила. Впрочем, в темной хвое куня не скоро заметишь, но ведь и хвоя зимой часто бывает белая — в снегу или инее.
Луна, казалось, и не собирается покидать небо, истлевшим, пепельным шаром висела она над горизонтом, засела, застряла в серой мгле, как в какой-то вязкой жиже, нисколько не снижаясь вроде, не проваливаясь. Холод тоже держался, не ослабевал, наоборот, еще пуще взъярился перед восходом, будто запасался крепостью впрок, чтобы не очень уступить солнцу днем. И лес вокруг как бы съежился в последнем усилии, запал, притаился под этой вспышкой, перемогался под ней, все сильнее опушаясь изморозью.